Генрих фон Офтердинген - [43]

из темного порфира; базальтовый сфинкс подпирал его спереди. Возлюбленная вспыхнула в объятиях короля, и его пример не пропал даром: никто в народе больше не скрывал своей любви. Ничто не заглушало упоенного лепета и поцелуев. София молвила наконец:

— С нами Мать; она не покинет нас, и в этом наша отрада. Вы найдете нас в нашей обители; в том храме мы всегда пребудем, оберегая вселенскую тайну.

Муза прилежно пряла, распевая на весь мир:

Владеет вечность миром с этих пор,

Любовью завершился давний спор;

Скорбь минула, как сон, в моей стихии;

Святыня сердца вверена Софии».

Часть вторая ОБРЕТЕНИЕ. МОНАСТЫРЬ, ИЛИ ПРЕДДВЕРИЕ [142]

Astralis [143]

Дарована мне летним утром юность.

Пульс жизненный тогда забился вдруг

Впервые для меня, — пока любовь

В свои восторги глубже погружалась.

Явь открывалась мне, мое желанье

Проникновенной цельности предаться

Усиливалось властно каждый миг.

Блаженством бытие мое зачато.

Я средоточие, святой родник,

Откуда в мир томленье излилось,

Куда, многообразно преломляясь,

Потом томленье тихое течет.

Неведом вам, при вас возник я.

Однажды разве не при вас,

Лунатик, я, незваный, посетил

Веселый вечер тот?[144] Забыли вы

Страх сладостный, воспламенивший вас?

Благоухал я в чашечке медовой,

Покачивался тихо мой цветок

В сиянье золотом. Ключ сокровенный,

Я был бореньем нежным. Сквозь меня

В меня впадало всё, меня качая;

И мой цветок впервые опылился.

Пир поцелуем кончился, не так ли?

В мой собственный поток я впал тогда.

Не просто молния — преображенье!

Весь мой цветок тогда пришел в движенье.

Обрел я самого себя в тот миг[145],

Земные чувства мыслями постиг.

Я был слепым еще, но звезд немало

Во мне, в чудесных далях трепетало.

Я был далеким эхом вездесущим

Времен минувших и времен грядущих.

В томлении, в любви неугасимой

Произрастанье мыслей — только взлет;

Тогда узнал я, как блаженство жжет,

И стала боль моя невыносимой[146].

Был светел холм[147], и расцветали дали;

Пророчества тогда крылами стали[148].

С Матильдой Генрих приобщен к святыне,

Они в едином образе отныне.

Преображенье — вот мое рожденье;

Я в небесах земное превозмог,

Пока подводит время свой итог,

Утратив навсегда свое владенье,

И требует обратно свой залог.

Новый мир близится, настает;

Солнечный свет затмит он вот-вот.

 Будущее, чей свет беспечален,

Брезжит среди замшелых развалин.

Событие, будничное в старину,

Уподобляется дивному сну.

Всякий во всем, и всё во всяком;^[149]

Бог знаменован камнем и злаком.

Божий дух в человеке и звере;

Чувство наше сопутствует вере.

Пространство и время больше не в счет,

В прошлом будущее настает.

Отныне властвует Любовь.

Прясть начинает Муза вновь[150].

Ведется древняя игра,

И заклинанья вспомнить пора.

Душа мировая пробуждена,

Волнуется всюду, цветет она.

Всё друг во друге прозревает,

Всё друг во друге созревает.

Каждый во всех остальных заблистал

И, торжествуя в этом смешенье,

У них в глубинах велик и мал,

Во всех находит свое завершенье,

Тысячу новых своих начал.

Весь мир стал сном, сон миром стал.

То, что, казалось, было давно,

В грядущем далью возвещено.

Явить фантазия готова

Нити свои в сочетании странном,

И под покровом и без покрова

Магическим рассеясь туманом.

Со смертью жизнь в торжестве первозданном,

С любовью боль не разлучить;

И нет числа глубоким ранам,

Которых нам не залечить.

И сердце вдруг осиротеет,

Его прозреть заставит боль;

И безнадежно запустеет

Земная тусклая юдоль!

В слезах растает быстро тело,

Мир станет сенью гробовой,

Покуда сердце не сгорело,

Во мрак роняя пепел свой[151].

Глава первая

Глубоко задумавшись, пилигрим направлялся в горы по узкой тропе[152]. День клонился к вечеру. Голубой воздух был пронизан резким ветром. Его переменчивые неясные голоса замирали, не успев прозвучать. Быть может, ветер подул оттуда, где осталось детство? Или подхватил он говор других земель? Эхо все еще не покидало сердца, хотя голоса казались незнакомыми. Пилигрим достиг тех гор, которые сулили вознаградить его паломничество. Сулили? Никто больше ничего не сулил ему. Гнетущая тревога, леденящая сушь беспросветной тоски влекли его в жуткую гористую пустыню. Тягостное паломничество подавило изнурительную борьбу душевных бурь. Усталость его была тиха. Вокруг него уже громоздилось неведомое; однако, опустившись на камень, он предпочел всматриваться в пройденный путь. Пилигрим подумал, что грезит или грезил до сих пор. Казалось, невозможно было окинуть взором всю красоту, возникшую перед ним. Душа его не выдержала, и он сразу же залился слезами, готовый бесследно исчезнуть в этой дали, завещав ей свои слезы. Содрогаясь от рыданий, он как бы опамятовался; тихое отрадное дуновение подкрепило его; вселенная вернулась к нему, и, былые утешители, помыслы заговорили вновь.

Аугсбург являл издалека свои башни. У самого окоема зеркальные воды пугали и завораживали своим блеском[153]. Исполинский лес кивал путнику с величавым сочувствием; горы зубчатой стеною оберегали равнину и, казалось, многозначительно вторили своими речами лесу: «Воды, бегите, вам не избежать нас; где струи, там струги, летучие струги мои. Я сокрушу тебя, я задушу тебя, в недра мои залучу тебя. С нами в союзе ты, пилигрим; твой недруг — наш недруг, детище наше; бежит похититель, но как избежать нас?»