Генрих фон Офтердинген - [27]

Он махнул музыкантам рукой и во всеуслышанье запел:

Мы несчастные созданья.

Разве нам не тяжело?

День за днем таить страданья —

В этом наше ремесло.

Притворяться мы устали,

Чтобы скрыть свои печали.

Нам любиться запрещает

Наблюдательная мать.

Плод запретный нас прельщает,

Вот бы нам его сорвать!

Видит юношу юница.

Ах, как сладко провиниться!

Мысли тоже под запретом?

Знает бедное дитя:

Можно лишь мечтать об этом,

Пошлин тяжких не платя.

Избежать нельзя соблазна,

Так что греза неотвязна.

Мы не спим в тоске глубокой,

Помолившись перед сном.

На постели одинокой

Страшно в сумраке ночном.

Нестерпимое томленье!

И зачем сопротивленье?

Нам велят хранить приличье.

Ох уж эти старики!

Зреют прелести девичьи

Всем застежкам вопреки.

Юной жизни проявленье

Это тоже преступленье?

Пренебречь надеждой нежной,

Избегать прекрасных глаз,

Быть холодной, быть прилежной,

Непреклонной напоказ,

Изнывать в уединенье, —

Что за жизнь в таком стесненье?

Нет с печалью нашей сладу;

Ноет сердце, жизнь пуста;

И целуют нас в награду

Полумертвые уста.

Не пора ль признать нам смело:

«Царство старых устарело!»

Старцы и юнцы ответили на песню дружным смехом. Девушки, краснея, отворачивались, чтобы скрыть улыбку. Подтруниваньям и поддразниваньям не было конца, но тут явился венок, предназначенный для Клингсора. Клингсор внял настоятельным просьбам не состязаться со Шванингом в нескромности.

— Нет, — ответил он, — у меня просто духу не хватит на людях разглашать девичьи тайны. Я спою песню по вашему заказу.

— Не любовную, нет, — кричали девушки. — Воспевайте вино, а впрочем, воля ваша!

Клингсор запел:

В горах зеленых бог родится,

Нам приносящий небо в дар;

И солнце родичем гордится, Младенцу свой вверяя жар.

Зачат весною нежным лоном,

Он зреет медленно потом

И под осенним небосклоном

Играет в блеске золотом.

Он в колыбели спит, послушный,

Растет в подземной тишине;

Он строит замок свой воздушный,

И торжествует он во сне.

Не приближайся к подземелью[76],

Когда готов он сбросить гнет.

Взрывая собственную келью,

Он путы временные рвет.

Стоит у входа страж незримый,

Хранит его святые сны.

Назойливые пилигримы

Копьем воздушным пронзены.

Он словно крылья расправляет,

Зеницы светлые раскрыв:

Служить молебны позволяет,

Услышав горестный призыв.

В своем хрустальном одеянье[77]

Он покидает колыбель;

Несет он розы[78], в них сиянье

Для всех народов и земель.

Всех утешает лучезарный,

Приверженцы повсюду с ним;

Народ ликует благодарный,

В сердцах восторг неизъясним.

Непостижимым излученьем

Он проницает этот мир;

Любовь таинственным влеченьем

Он залучил к себе на пир.

Избрал недаром он поэта,

Век возвещая золотой;

Не скроет вечного завета

Хмельной напев, напев святой.

Бог дал поэту разрешенье

Уста прекрасные лобзать,

И для красавиц прегрешенье —

Поэту в этом отказать!

— Милый провозвестник! — отозвались девушки.

Шванинг был рад-радешенек. Девушки пытались отнекиваться, но напрасно. Им пришлось уступить, и он целовал их прямо в сладостные уста. Рядом с Генрихом сидела сама Строгость, и это несколько сковывало его, а то бы сам он громко прославил полномочия поэтов. Среди красавиц, подносивших Клингсору венок, была Вероника. Она весело заняла свое прежнее место и спросила Генриха:

— Везет этим поэтам, как по-вашему?

Вопрос был многообещающий, но Генрих не отважился извлечь из него то, что он сулил.

В душе Генриха разгульному задору противостояло благоговение первой любви.

Шалунья Вероника уже заигрывала с другими, и Генрих воспользовался этим, чтобы немного утишить свой праздничный пыл.

Матильда сказала, что умеет играть на гитаре.

— Ах! — воскликнул Генрих. — Если бы вы поучили меня! Я так давно мечтаю об этом!

— Я ученица своего отца. Никто не играет на гитаре лучше него.

— А по-моему, — ответил Генрих, — ваши уроки мне будут нужней. Ваши песни восхитили бы меня.

— Не разочароваться бы вам!

— О! — воскликнул Генрих. — Мои чаянья вполне оправданы: вы не говорите — вы поете; достаточно взглянуть на вас, чтобы постигнуть, какова горняя музыка.

Матильда промолчала. Клингсор заговорил с ним, и Генрих отвечал с живейшей находчивостью. Окружающие диву давались, какой он речистый и какою картинностью блещет расточительное богатство его мыслей. Матильда не упускала ни одного слова и не сводила с Генриха глаз.

Она была явно увлечена его речью, которую как бы поясняли его преобразившиеся черты. Его глаза сияли несказанно. Время от времени он смотрел на нее, и она удивлялась, как много может высказать его лицо. Разгоряченный беседой, Генрих тайком завладел рукой Матильды, и она подчас не могла не пожимать его руки, так нравилось ей то, что он говорил. Клингсор знал, как продлить вдохновение, исподволь побуждая Генриха высказать всю свою душу. Наконец все пришло в движение. Гости роились подобно пчелам. Генрих не покидал Матильды. Они уединились в сторонке. Генрих не выпускал ее руки и вдруг пылко припал к ее губам. Матильда не противилась, ответив ему несказанно задушевным взглядом. Генрих не помнил себя; нагнувшись, он прильнул к ее губам. Этого она не ожидала, и, быть может, поэтому его пламенный поцелуй не остался без ответа.

— Матильда, ненаглядная!

— Генрих, дорогой! — Других слов они не нашли. Еще раз пожав ему руку, она исчезла среди гостей. Генрих не успел вернуться с небес на землю. К нему приблизилась мать. Он был с ней ласков, потому что сердце его было переполнено. Мать спросила: