Генокод для барона - [5]

- Что будем делать ? - произнесла она вдруг дурацкую фразу, дурацким голосом, и еще более по-дурацки усугубила, - А ?

Волк молчал. Она ненавидела себя за свою вульгарность. Она уже подумала было, что зря привела его. И почти смирилась с этим.

- Хочешь спирта ? - спрсила она.

- Нет.

- Может, чаю ?

- Чаю можно. - Волк впервые говорил так мягко, без злобы в голосе. Чаю можно конечно.

Она посадила его за стол, наклонилась, чтобы достать чайник и поставить его на огонь. Волк унюхал запах ее волос. И как-то мягко, по детски обнял ее. Ему ведь было только семнадцать...

А наутро он впервые в жизни улыбнулся.

Когда через неделю он забирал документы из госпиталя, соседи по палате не узнали его, настолько он изменился. Хотя вроде бы все та же одежда, то же лицо. Он вдруг понял, что жизнь началась для него только сейчас. Его отправляли на фронт. Она провожала его, плакала, но все понимала. Бежала за вагоном. Да Волк и сам чуть не заплакал.

За те десять дней, что он добирался до передовой, он написал ей тринадцать писем. Первые тринадцать писем в своей жизни. Самым коротким было тринадцатое, последнее: "Ты у меня одна на свете. Больше у меня никого нет". Он не знал, что под письмами надо подписываться.

И в первый же день на передовой, когда он пошел проверять посты, шальная беззвучная пуля залетела ему в ухо.

Так получилось, что ее тоже направили на фронт. Вначале в одно место, потом в другое. Потом выяснилось, что она беременная, и ее отправили в тыл рожать. Письма от Волка почта ей аккуратно пересылала. Те тринадцать писем, которые он написал ей за десять дней, шли к ней десять месяцев. Последнее пришло вместе с похоронкой. Через два дня пришла небольшая посылка - кривой кинжал. Она почти не плакала. Она знала, что так и должно было быть. А через месяц, когда она бежала за хлебом, ее на улице застала бомбежка. Ребенок был дома. Ребенок остался жить.

5. БЕЗ ИМЕНИ

Назвали его Иваном. И он тоже угодил в детдом. Не потому, что у подружки Волка не было родственников. Их просто не смогли найти. Записали его как Ивана Михайловича Баронова, положили на детдомовский склад кривой кинжал, и стали по коммунистически воспитывать. Генсеки сменяли друг друга, а Иван взрослел. После Сталина был Хрущев, после Хрущева - Брежнев, после Брежнева - Андропов, после Андропова - Черненко, и наконец венец творения - Горбачев. "Горби". Коммунист, разрушивший коммунизм. А может быть, он разрушился сам. Кто знает...

Итак, генсеки. Все, как один, коммунисты до мозга костей. Волк не вынес бы этого. Значит, ему опять повезло. Вовремя умер. А то сидеть бы ему в лагере, да и то в лучшем случае, и не один десяток годков...

И каждый генсек все норовил сделать по своему. Может и от чистого сердца, кто знает. И "жить стало лучше, жить стало веселее"; и "кукуруза - царица полей"; и "...гм...гм...миру...мир..."; и многого другого наслушался Иван по радио и телевидению после. Сталина Иван почти не помнил, Хрущева помнил, и даже как-то любил, а при Брежневе зажил взрослой сознательной жизнью. Коммунизм все никак не строился на родине Ивана, а все больше свинство распростанялось среди сограждан. Каджый греб под себя. Чем больше, тем лучше. Как будто завтра грести уже будет нечего. Как будто если сосед нагребет больше, то это позор на всю жизнь. Как будто после нас хоть потоп. Хоть трава не расти. Какой-то мерзостью веяло от того времени. Все гребли под себя. И мужчины, и женщины. А те, кто не мог, надрывались от криков в очередях за государственным, по дешовке. А те, кто не надрывался, либо ходили в джинсе, как американские хиппии, но с деньгами и наглыми глазами, либо питались кефиром, портвейном; наряжались в дырявые, как у Арлекино, трико, писали стишки, гнусненько антисоветничали в прокуренных кухоньках, наживали гастрит и язву желудка, мастурбировали под водочку.

В детстве недоедая, к зрелости Иван растолстел. В детстве он был октябреноком, потом пионером, и именно к тому времени относится событие первого рассматривания им своего кривого кинжала. Он лежал в его вещах, старательно отчищенный четырнадцать лет тому назад добрыми людьми от бурого налета. Иван вытащил его из ножен. Удивился, как это легко. Рассмотрел. Некрасивый. Острый. Иван попробовал лезвие на листке бумаги прошло как свозь воздух. "Интересно, убивали им человека ? - подумал Иван, - Интересно, лекго ли это ?"

Но все же он отнесся к нему с должным уважением. Дворянские гены дали себя знать. Не стал резать им хлеб, открывать консервные банки, хвалиться перед друзьями и возить на пикники. Все же память об отце, во-первых. Да и уж остр очень, во-вторых. Иван спрятал его подальше в свои вещи.

Постепенно он дорос до комсомола, до партии, до партийной работы. Тоже стал воровать, как все. Попал в волчью стаю, вой, как говорится, по волчьи. Растолстел еще сильнее. Много пил. Но что-то не давало ему наслаждаться подобной жизнью в полной мере - не шло ему в пользу ворованное - машины он часто бил, деньги тратил на женщин и на вино, тратить приходилось много - был он и как Барон, и как Волк безобразен, но без той мужской красоты, которая все же отличала и Барона, и Волка. К слову сказать, Бароном Ивана никогда не называли. Барином - было дело, но Бароном - никогда.