Генокод для барона - [4]

4. ВОЛК

С первых дней войны Михаил пошел в аримю добровольцем. Приписал себе лишних лет. Война началась для него довольно скверно, но все же он пока оставался жив. Оглушенный, безоружный, попал он в плен. И лишь каким-то чудом при нем остался тот самый кривой невзрачный кинжал, который он тщательно прятал в интернате, и который теперь носил в сапоге. Он шел в миллионной колонне, состоявшей из бывших бойцов Красной армии. Лишь немногие здесь не превратились теперь в скот. Люди брели, как бараны, туда, куда гнали их конвоиры, а куда их гнали, никто не знал. Михаил брел в толпе вместе со всеми, злобно проклинал и материл коммунистов и Сталина в их главе, изредка сплевывая под ноги. Ненависть к коммунистам в нем окончательно созрела. Но ненависть к фашистам уже просто душила его.

Михаил подыскал кругом еще пару человек с таким же мрачным выражением лица, как у него. И вот побег - первый из множества человек, которого убил Михаил, оказался немецким придурковатым мужиком в расцвете сил, с толстыми губами, взглядом олигофрена и шмайсером на плече. Михаил легким движением руки с кинжалом срезал ему полшеи, подхватил падающий автомат и отстреливаясь, с товарищами, побежал к лесу. Место оказалось удачным они сразу скрылись из виду и даже не были ранены.

Потом партизанский отряд. Михаил сначала делал зарубки на прикладе, соответсвующие каждому убитому немцу или полицаю. Но однажды он сбился со счета, плюнул, отдал изрезанную винтовку в обоз, и, поборов брезгливось, вооружился шмайсером. Чем более он убивал немцев, тем более зол он становился. Он жестоко пытал перед расстрелом пленных языков - в землянке на окраине отряда он резал их своим кинжалом вдоль и поперек, вырезал им свастики на спинах, отрезал носы и уши. В изощренности пыток ножом он превосходил даже местное гестапо. Потом подбрасывал некоторые изувеченные трупы на дорогу. В отряде о нем пошла дурная слава. Немцы прозвали его Волком и назначили за его голову вознагражднгие. Но он был хитер и не попадался. Тогда они стали проводить карательные операции среди мирных селян. В ответ на это Волк стал выкалывать пленым глаза и отпускать живьем. Но тут начальство отряда запретило Волку пытать пленных, чувствуя, что такое озлобление лишь приведет к новым и новым жертвам среди мирного населения.

Волк сначала был ошеломлен. Но ничего в ответ не сказал. Той же ночью он ушел из лагеря. Никому не известно, что он затеял, видимо от ненависти он совсем потерял голову, стал неосторожен, и нарвался на немецкий патруль. Попал под пулеметный огонь, бежал с перебитой ногой. Но, к счастью для него, наверно, это было первое в его жизни настоящее везение, он остался жив. Его нашли, подобрали тяжело раненного. Принесли в отряд и тут ему еще раз повезло - он как раз успел на самолет, отлетающий в тыл. Его отправили на Большую Землю. Так он попал в госпиталь, в Новосибирск.

Там было тихо, как в могиле. Ни бомбежек, ни канонады. Заживало на нем все быстро, как на волке. Он аккуратно выполнял режим, на операции по удалению пуль ни звуком, ни движением не выдал боли от скальпеля. Соседи по палате кто выздоравливал, кто умирал. Волк томился от скуки. За окном февраль сдавал свои позиции, а март заявлял свои права. Чирикали воробьи, нагло светило солнце. Окна выходили на запад, и в один из таких солнечных вечеров, когда палата была залита вечерним ветренным солнечным светом, как будто красным вином, Волк, которому до выписки оставалась всего неделя, лежал на кровати и стругал своим кривым мрачным невзрачным кинжалом палочку. Сосед по кровати рассматривал кинжал, кивая головой вслед за рукой Волка. Он видел однажды, как Волк демонстрировал сталь кинжала - после того, как он открыл им банку американской тушенки, тут же, без подточки, на лету разрубил им бинт. Соседи по палате были поражены. Сейчас же кинжал напоминал лишь перочинный ножик.

И тут появилась медсестра. Новенькая.

- Это что еще за свинство ? - начала она повышенным тоном, - Вы почему здесь свинячите ?

Лет ей было от силы пятьнадцать-шестнадцать. Но держала она себя, как совершенно взрослая. На войне можно было удивиться хоть чему, только не возрасту.

Волк поднял на нее глаза. Она посмотрела на него. Волк встал, спрятал кинжал в ножны, потом присел на корточки, собрал в ладошки все стружки, которые он раскидал у кровати, рывком открыл заклееную еще на зиму форточку, разрывая бумагу и вату, и выбросил мусор в окно. В палате громко раздалось чириканье воробьев и пахнуло холодным весенним воздухом. Она ничего не сказала. Она повернулась и ушла. Соседи по палате присвистнули.

- Ничего себе, - сказал тот, что наблюдал за кинжалом.

У него не было обеих ног.

В ту же ночь она тайно увела Волка из госпиталя, через весь город протащила его, еще слегка прихрамывающего, в комнату общежития, где жила с тремя подругами - тоже медсестрами. Сейчас их не было - кто ночевал у чей-то троюродной тетки, кто в комнате напротив, на полу. Она завела его внутрь, усадила на кровать. И хотя, несмотря на возраст, была она уже женщиной опытной в таких делах, как-то вдруг ни с того ни с сего растерялась. Волк молчал и смотрел не нее.