— А где же грибы? Мокрец съел? — спросил он. Казалось, отца даже не обидел этот ехидный вопрос.
Он отвернул газету и сказал:
— Смотри, если охота…
В кузовке поблескивали лакированными шляпками свежие, отличные грибы.
Вечером Петр Иович нажарил огромную сковородку накрошил в блюдечко лука, высыпал на стол белых пышек. Но мне было не до еды. Ложка дрожала в руке перед глазами плыли красные круги.
— Ты что, заболел, однако? — участливо спросил Петр Иович.
Вместе с отцом он перенес меня на кровать, захлопотал, засуетился по избе.
Меня растерли нашатырным спиртом, смешанным с постным маслом, поставили под мышку термометр. Блестящая льдинка мгновенно нагрелась. Я лежал пластом и мысленно видел, как ртутный столбик подымается все выше и выше: 38—39—41.
— Сколько там, однако, набежало? — услышал я вдруг голос Петра Иовича.
Отец рассматривал перед лампой термометр и удивленно пожимал плечами.
— Ничего не понимаю! Тридцать шесть и пять. Термометр снова затолкали под руку и продержали
вместо десяти минут пятнадцать. Результат был почти один и тот же: термометр показывал тридцать шесть и шесть.
Мне даже обидно стало: тело горит огнем, а температура нормальная. Впрочем, есть такие болезни, при которых температура ничего не значит. Ходит человек, и вдруг хлоп — и поминай как звали. Но Петр Иович, наверно, не знал о таких болезнях и думал просто-напросто, что я хитрю. Он сердито выплеснул из блюдечка в помойное ведро масло со спиртом и начал укладываться спать.
Отец остался сидеть у кровати. Он держал меня за руку и тихо убеждал:
— Спи, Генка.
Вот лег и отец. Большая круглая луна выкатилась из-за леса, заглянула в низкое, вросшее в землю окошко. И вдруг на столе что-то засверкало. Я долго смотрел на загадочную точку и никак не мог понять, что это такое. Любопытство взяло верх. Я поднялся и пошел к светлячку. На столе лежал термометр. Серебряная ниточка ртути показывала тридцать шесть и шесть.
Утром около каждой палатки снова горели костры. Возле них суетились мои друзья — Степка, Комар, Люська. Они набирали охапки сырой травы и бросали в пламя. Тучи мокреца носились у берега, пытались прорваться сквозь дымовую завесу к палаткам и позорно отступали.
Я принялся помогать ребятам. Работать было легко и весело. Я почти забыл о своем искусанном лице и красных волдырях, которые покрывали мои руки и грудь. И лишь вечером, когда пришел в избу, вновь почувствовал жар и тошноту. Я пересилил себя и сел ужинать вместе со всеми.
Ночью, когда все в избе уснули, я подкрался к столу и взял термометр. «Теперь уже наверняка будет сорок», — с надеждой подумал я. Но градусник снова подвел. Ртутный столбик остановился на тридцати шести и шести десятых и выше не желал двигаться.
Когда я относил термометр на место, мне показалось, что отец не спит. Я подошел и стал смотреть в лицо. Веки отца подозрительно вздрагивали, а возле губ блуждала едва заметная улыбка. «Ну и подожди же! — подумал я. — Все равно не отойду, пока не откроешь глаза».
И отец не выдержал. Он рассмеялся и потащил меня в постель.
— Не щекочи! — закричал я.
— Тише, чертенок, разбудишь Петра Иовича! — шептал отец, обнимая меня.
Глава девятнадцатая
КАК Я БУДУ МСТИТЬ ЛЮСЬКЕ. В ПОДЗЕМНОМ ЦАРСТВЕ. БРОШЕН, ЗАБЫТ…
Степка предложил пойти в тайгу за кедровыми орехами.
— На целый год запасемся, — сказал он. — Сиди зимам на печке и знай щелкай.
Комар, Степка и я взяли мешки, а Люська — только сетку-авоську. Люську, конечно, брать не стоило. Нянчись с ней в тайге, как с ребенком. Только вышли из поселка — она сделала страшные глаза и спросила Степку:
— Степа, а может, там не только анофелесы есть, но и алчные звери? Я очень боюсь. Ты же знаешь, я в Сибири еще не акклиматизировалась.
Боишься алчных зверей, так сиди дома, нечего к мужской компании приставать! Я говорил Степке:
— Не надо ее брать.
Но Степка даже не ответил. Посмотрел на меня своими черными хмурыми глазами и отвернулся. И вообще, мне кажется, все это происходит не случайно. Что-то здесь да есть… Степка и Люська идут впереди меня и все время шепчутся. Знаю я, о чем она шепчет: «Степочка, давай с тобой никогда-никогда не ссориться и быть все время вместе. До самой смерти…» Мне, конечно, все равно… только обидно: неужели она променяла меня на Степку?
У нашего соседа в Москве был патефон. Вечером, когда все ложились спать, сосед заводил патефон и ставил его на подоконник. Патефонный певец гремел на весь двор: «Я упрекать тебя не стану и не смею». Жильцы нашего дома слушали эту песню и громко вздыхали. А тетя Клава, которая работала токарем на заводе «Шарикоподшипник», даже стучала кулаком в стену и кричала:
«Я больше не вынесу этой трагедии! У меня разорвётся сердце!»
Когда я стану большим, я тоже куплю патефон с пластинкой «Я упрекать тебя не стану и не смею» и буду заводить его под самым окном Люськи. Пусть она мучается, терзается и кричит:
«У меня разорвется сердце!»
Я буду жесток и неумолим. Никогда, ни за что не прощу Люське этой обиды.
Мы шли по узкой, протоптанной в траве тропинке. Слева темнела тайга, справа бежала в бесконечную даль Ангара. Я уже давно натер сапогами мозоли, а Степка все шел и шел вперед, не оглядываясь.
