Гений жизнетворчества - [35]

зеленой суперобложке – жизнеописание Пушкина.

Без особого энтузиазма я раскрыл книгу и начал читать. И опомнился лишь, когда в

форточку уже заглядывали мартовские сумерки.

То, что со мной произошло тогда - взломало весь стереотип всего моего

предыдущего существования.

Едва перетерпев ночь – время, когда читать мне не позволялось, я снова схватил

раскрытую книгу, и за оставшийся день ее поглотил, взвинченный, взбудораженный и

вдохновленный.

А на следующий день разлинованная ученическая тетрадка уже испытывала натиск

первых беспомощных виршей собственного моего приготовления. Без ложного стыда

приведу единственный запомнившийся отрывок:

"Я опять в кабинетной тиши,

я опять вне событий.

Что-то важное снова решил,

но оставил без исполнителя".

Я стал играть в поэта.

Без устали кропал строчки, а перед зеркалом упражнялся в формировании особого,

возвышенно-отрешенного взгляда. И это была самая интересная игра из тех, которыми

я успел развлечься за свой двенадцатилетний век.

Жизнь моя переменилась кардинальным образом во всех направлениях, и в

частности, в вопросах школьной успеваемости. До сего момента я не был не то, что

хорошим учеником, включая и графу по поведению - я даже не был средним учеником.

Единственное исключение составляла физкультура, по которой я шел со стабильной

пятеркой и призовыми грамотами за победы в школьных соревнованиях. Но,

касательно списка успеваемости, я утешал себя лишь тем, что не замыкаю его хвост, а

только лишь занимаю место, близкое к его окончанию. Один раз я даже умудрился

получить уникально-рекордную и эксклюзивную отметку, которой больше никто не

удосуживался: 1 = ! (кол с двумя минусами; приведенный же здесь восклицательный

знак – не мое примечание, но размашистый жест учительницы по русскому языку и

литературе).

Я отболел свою классическую неделю, в финале которой располагал двумя

тетрадками, туго набитыми стихами, и вышел в школу.

В течение следующего месяца я тихо ошарашивал учителей, наблюдая, как

последние становятся изумленными свидетелями моих неизъяснимых перемен. Но для

меня самого присутствовало вполне ясное и вразумительное объяснение: я желал быть

72

писателем, а "писатель должен хорошо учиться" – вот и вся премудрость. Так я сам

тогда сказал, и деваться было некуда.

С единиц, двоек и авансом натянутых троек я к окончанию седьмого года своего

обучения поднялся до уровня "твердого хорошиста", восьмой закончил практически на

отлично, в том же качестве обосновался и в старших классах, выйдя из школьных стен

обладателем аттестата, позволявшего чувствовать себя вполне уверенно при

поступлении в институт. Однако куда я хотел конкретно поступить, я не знал. Поэтому

оставил себе время для размышлений.

Родители, как мне кажется, применили к моему тогдашнему состоянию более

адекватную формулировку – "пофигист, которому на все наплевать".

Я был не столько прилежен, сколько настойчив, и в течение последующего года

сконцентрировался на цели поступления.

Я просто себе в очередной раз сказал – писатель должен иметь высшее

медицинское образование. И деваться было некуда. На вступительные экзамены я

ходил с карманным "литпамятниковским" томиком Бодлера, читая его по дороге. Сдав

все экзамены на пятерки, я все с тем же томиком обнаружил себя в списке

зачисленных.

На медицине я остановил свой выбор из двояких побуждений. Первое исходило из

авторитета отца, врача-психиатра. Второе обуславливалось моими собственными

настроениями – мною любимые писатели были врачами: Рабле, Чехов, Булгаков,

Вересаев, Бретон, Уильям Карлос Уильямс.

Вехи и "странные происшествия" моей дальнейшей студенческой жизни описаны в

Имагинаторе, а потому здесь о них распространяться не буду. Но перейду ко второй

истории – о юношеском разочаровании, и также – связанной и с поэзией.

Глядя с высоты теперешних лет на ту ситуацию, я, конечно бы, сказал: "Да,

полноте вам так огорчаться, молодой человек… подумаешь – драма… ну, возлюбленная

охладела… и что с того? ну, с друзьями размолвка… эка невидаль… было бы из-за чего

горевать". Но тогда еще не было высоты этих самых, тренирующих душу, лет, и я

горевал, остро переживая "разлуку с любимой". Переживал размолвку с друзьями. Я

поглощал раздирающее душу одиночество в сверхвысоких дозах. И все это – при моей

тогдашней сверхконтактности, и как бы выразился психиатр – гипертимности. Я почти

физически ощущал свое моральное страдание.

И как-то раз – в руки мне попадается томик Рильке. Взгляд выхватывает строки:

"О святое мое одиночество, ты,

где дни прозрачны, светлы и чисты,

как проснувшийся утренний сад"…

Миг был подобен молниеносному взмаху остро отточенного скальпеля.

Таковой оказалась строка поэта. Она мгновенно отсекла меня от моего гноящегося

тяжеловесного сплина.

Оказывается, одиночество не только может быть нескучным и нетягостным, но и –

святым, чудодейственным, желанным, уютным, родным.