Генеральские игры - [2]

Теперь землей овладела плесень цивилизации. Даль океана, тучи, громоздившиеся, как горы, на горизонте, ухе не определяли пейзаж и не украшали его, потому что человек, потеснивший тайгу, обезобразил все, что оказалось рядом с ним.

Повсюду: на обочинах асфальтированной дороги, на берегах некогда прозрачной речки, вода в которой теперь переливалась радужными разводами бензина, — валялись мятые банки из-под тушенки и пива, масляные и воздушные фильтры, выброшенные автомобилистами. Громоздились груды мятых картонных коробок с иностранными надписями: «Самсунг», «Дэу», «Панасоник».

Уличные светильники, размещенные на высоких столбах дороги, пересекавшей микрорайон, по вечерам не светили — у города не было денег, чтобы заменить перегоревшие лампочки.

Возле домов стояли многочисленные ларьки. Витрины их забивали разнокалиберные бутылки с этикетками разных цветов, с названиями, которые должны были вызывать у пьющих неутолимую жажду познания: «Московская», «Столичная», «Перцовая», «Рябиновка», «Зубровка», «Спотыкач», «Метакса»… Всего и не назовешь. И хотя «заморские» коньяки и водки создавались умельцами в этом же городе, многие, покупая их, верили, что приобщаются к питейной культуре Запада.

К вечеру все проезды между домами забивали подержанные иномарки, прибывшие из Японии в количествах, трудно поддающихся учету.

В замкнутом мирке местных автомобилистов существовали градации, позволявшие судить по тугости мошны о состоянии человека, и в первую очередь с этой целью на учет брались «тачки».

Владельцы машин четко распределялись по категориям. Те, у кого были «Шкоды», именовались «шкодниками». Имевшие «Вольво» попадали в «вульвисты». И это слово произносилось так, чтобы вызвать ассоциации с неким телесным органом. Владельцев «Хонд» относили к разряду «хондюков». Высшие категории владельцев машин — «кэдди» — имели «Кадиллаки» и «мерсы» — рулили «Мерседесами».

Когда в разговорах произносились слова вроде «кэдди Винокуров» или «вульвист Косой», говорившие понимали, о ком идет речь. Они следили друг за другом пристально.

По ночам стада диких иномарок, непонятно, по каким причинам, просыпались, и сирены их сигнализаций начинали бешено выть, причем каждая своим голосом. Одни орали с истерическим подвыванием, другие дробили тишину басовитыми стонами, третьи визжали и мяукали, заставляя обитателей спального микрорайона пробуждаться в колючем страхе.

Не менее, чем ревущие во тьме ночи машины, Прахова раздражало необъяснимое стремление сограждан делать все так, чтобы это выглядело «по-иностранному». В городе эта болезнь так и перла: «Пепси-кола», «Кодак», «Сони», «Хитачи». Это ещё куда ни шло, это были марки производителей, чья продукция известна во всем мире. Но о чем должны были говорить названия местных фирм: «Парадигма», «Приор», «Инэкс», «Эксклюзив»? Еще несуразнее звучали названия мелких индивидуально-частных предприятий и обществ с ограниченной ответственностью: «Галлион» торговал скобяными изделиями, «Невада» специализировалась на продаже пиломатериалов, «Ниагара» предлагала сливные бачки и унитазы.

Немало вывесок вообще не поддавалось расшифровке. Кафе «Наркоман» принадлежало Нарышкину, Комину и Ананьеву. Владельцы выделили названию первые буквы своих фамилий. Правда, при регистрации возникли некоторые трудности. Слово властям не понравилось. Тогда предприниматели заявили, что назовут кафе «У наркома Кагановича». Название показалось ещё более вызывающим, отдающим большевизмом. Потому демократ, решавший судьбу заведения, утвердил первое предложение.

Поплевавшись на вывески и рекламу, Прахов направился к стоянке троллейбусов. Хотелось прийти пораньше и сесть: ехать до центра стоя ему было бы тяжело, а надеяться, что кто-то уступит место, не приходилось. Транспорт брали с боем, и первыми врывались самые сильные и нахальные. Завоевав сидячее место, они считали, что оно принадлежит им по праву.

Прахов, сокращая путь, пошел по тропке через пустырь, вдоль оврага, поросшего кустами сирени. За одним из поворотов он увидел компанию мужиков. По неровному шагу, по обалделым глазам и неверным движениям Прахов понял — мужики «на газу».

Впереди двигался парень лет семнадцати в черной кожаной куртке, с красными блудливыми глазами. На голове красовалась бейсбольная кепочка с желтыми крупными буквами «USА». Приблизившись к Прахову, красноглазый расслабленным голосом протянул:

— Ты, хромой, ну-ка постой. Стольник есть? Выкладывай.

«Стольник» по тем временам был не сторублевой бумажкой, на которую и стакана сока не купишь, а являл собой стотысячник — банкноту с изображением храма недоступной народу культуры — Большого театра. Как для кого, а для Прахова с его казенной зарплатой, которую выплачивали с неизбежными задержками, да ещё с двумя детьми дома сто тысяч — сумма не столько солидная, сколько жизненно необходимая. Делиться ею он был не намерен.

Прахов остановился, перенес опору на здоровую ногу, поставил палочку в виде распорки. Сердце не екнуло, сознание не подало сигнала тревоги. Он был дома, на своей земле, в своем городе. Где-то там, на краю Кавказских гор, где каждый куст мог полыхнуть вспышкой выстрела, он бы держался по-другому. Но здесь-то чего бояться ему, спецназовцу, хотя и раненому и ещё не вполне оправившемуся после госпиталя?