Генерал-фельдмаршал Голицын - [3]

И, как всегда, большие магнаты в трудный час разбежались по своим замкам, и с королем осталась только мелкая шляхта, под которой не лихие скакуны, а древние одры, так что с легкоконными татарами этому воинству не справиться.

Собесский вздохнул, вспомнил последний разговор с Марысей.

— Киев уже тридцать лет как не наш, да и видел ли ты, Ян, Киев? — спросила этой ночью женушка.

— Видел только однажды, в детстве! — признался Ян, вспомнив, словно сквозь туман, позолоченные главы киевских храмов.

— Да ведь детство-то давно прошло, а татарская орда вот-вот и под стены Львова прискачет и нашу фамильную местность Янов разорят! — нашептывала Марыся ночью.

И о том же твердил пан канцлер утром. И доводы эти Ян Собесский разумом понимал, но сердцем — нет, сердцем не хотел расставаться с Киевом.

— Даже Болеслав Храбрый хотя и взял Киев с помощью князя-изменника, Святополка Окаянного, но возвернул его законному владельцу Ярославу Мудрому! — блеснула за утренним кофе Марысенька знанием истории.

— Сколь учена моя женушка! — восхищенно взглянул Ян на свою Марысеньку. — И откуда у нее эти исторические познания? — Знал бы он, что Борис Петрович много ночей твердил о том Кристиночке, а та передавала сии исторические аллегории своей госпоже.

Болеслав Храбрый был, конечно, любимым героем в польской истории для храбреца Собесского, но куда более важным оказалось для него утреннее сообщение гонцов с границы — орды крымцев идут на Галичину, а турки тем временем снова грозят Вене. И только выступление Москвы остановит крымского хана!

— Ну что ж, коль даже Болеслав Храбрый уступил Киев Ярославу Мудрому, уступлю и я сей златоглавый град московитам» плачу горько, но уступаю! — тяжело поднялся Собесский из-за лакированного кофейного столика, доставленного Марысе прямо из Парижа. И сказал канцлеру зло: — Зови своего Шереметева — дам решающую аудиенцию.

Когда Борис Петрович вплыл в королевский кабинет, Ян Собесский стоял у окна и грустно взирал на оголенный пустой сад.

Вынырнувший из тени канцлер почтительно доложил:

— К вам русский посол, ваше величество!

Седовласый витязь величественно повернулся к Шереметеву. Держался по виду грозно, но на седой ус скатывалась предательская слеза. Король Ян смахнул слезу не скрывая. И грамоту о вечном мире между Польшей и Москвой подписал твердой рукой. Канцлер тут же приложил к ней гербовую печать Речи Посполитой. Борис Петрович склонил голову в благодарственном поклоне и почтительно сообщил Собесскому:

— Пришла последняя почта из Москвы, государь. Наш канцлер князь Василий Голицын сообщает, что великие цари Иван и Петр и правительница Софья объявили уже нынче поход на Крым.

— И кто же Поведет войско? — оживился Собесский.

— Сам князь Василий и поведет… — Шереметев едва не пожал плечами, поелику о полководческих дарованиях Софьиного фаворита в Москве никому не было ведомо.

— Передай мой совет князю: пусть держится в походе Днепра. По себе ведаю, без воды идти сухой степью на Крым — гиблое дело! — Как настоящий воин, Собесский сразу начертал удобный путь для московской рати на Крым.

Совет знаменитого полководца Борис Петрович в Москве доверительно сообщил князю Василию. Но Голицын горделиво отмахнулся: «У меня свой план, боярин!» И летом 1687 года повел московское войско напрямую через голую степь, где и попал на жаркие июньские пожары. Но Борис Петрович, щедро награжденный правительством Софьи за ратификацию вечного мира, — пожалованный ближним боярином и наместником вятским, — в этом первом Крымском походе не участвовал.

В Богородском

На светлых берегах реки Пахры высились боярские хоромы князей Голицыных, братьев Дмитрия, Михаилы и Михаилы же Меньшого, поставленные еще их отцом, великим боярином и воеводой курским князем Михаилом. Андреевичем Голицыным вскоре после второго Чигиринского похода.

Дом был срублен, по старинному обычаю, из неохватных дубовых бревен, на четыре сказа, но парадные горницы были обиты уже на новый манер французскими обоями и украшены расписными шпалерами, а широкие деревянные столы вдоль стен украшены турецкими и персидскими коврами, доставшимися боярину из турецкого обоза, захваченного под Чигирином. Однако по-прежнему в одном углу горницы теплились лампады, а в другом высилась русская печь, расписанная смелой рукой деревенского маляра цветами, единорогами и грифонами лазурными и червлеными красками. В тот вечер под Рождество 1688 года печь жарко дышала и в комнатах было так жарко, что трехлетний карапуз Мишка бегал из угла в угол босой, в одной рубахе и все норовил выскочить в сени, но путь ему преграждала статная и веселая красавица кормилица Аграфена, которая, расставив руки, отгоняла его от дверей и шумела яко на цыпленка: кыш! кыш!

В столовой комнате под надзором самой княгиня Софья суетилась ключница Матрена и дворовые девки. То и дело бухали двери в стылых сенях — на стол из поварни несли холодные блюда: толстые домашние колбасы, гусей, обложенных мочеными яблоками, вареных кур, астраханскую осетрину и холмогорскую семужку. Двое дворовых не без торжества поставили на стол две кадушечки: одну с янтарной красной, другую с черной паюсной икрой. И рыбу и икру доставил с московского подворья Голицыных боярский приказчик Иван Алсуфьев по приказу Дмитрия Михайловича Голицына, который после кончины отца стал ныне старшим в семье.