Генерал - [112]

Шариф делал вид, что слушает генерала, и переводчика, но думал он совсем о другом: со вчерашнего дня его держали голодным.

— Господин генерал, — сказал он, взглянув на генерала и переводя взгляд на переводчика, — раз уж вы так добры, то прикажите дать мне воды и чего-нибудь поесть, а потом можно продолжить разговор.

— Деловой подход, — засмеялся Вагнер. — Надо его накормить.

Шарифа отвели в соседнюю комнату, принесли кусок колбасы, хлеб. И Шариф, не оглядываясь, в несколько минут покончил с едой, хотя намеревался растянуть это дело хотя бы на полчаса, чтобы обдумать свое положение. Потом он выпил подряд два стакана воды, и вновь предстал перед генералом. Но тот как будто потерял к нему всякий интерес, только сказал:

— Зонненталь, займитесь им, и сделайте, что я предлагаю.

Адъютант вывел Шарифа в другую комнату.

— А теперь перейдем к делу.

— Чего вы от меня хотите? Разве не все? Я пленный, и сознаю это.

— Ты в плену, и ты есть живой. Поэтому читай вот эта бумага и ставь своя подпись, больше от тебя никто ничего не потребует, будешь жить себе… э-э, как это? а, припевая… — и Зонненталь подал Шарифу исписанный листок бумаги.

Шариф читал, а голова у него пылала.

«Мои боевые товарищи, — значилось в бумаге, — с вами говорит Шариф Рахманов. Я нахожусь в плену у немцев. Но это только название, что в плену, — я как дома, и чувствую себя совершенно свободно. Вы знаете, как я попал в плен. Но я не жалею о таком повороте в жизни и пользуюсь случаем, чтобы открыть вам правду. Я долго думал, мои дорогие товарищи-танкисты, над своим положением, вспомнил всю свою жизнь, и, наконец, понял, что напрасно проливал свою кровь. Теперь мы как будто побеждаем, но ведь это временные успехи. Немцы измотают наши силы, рано или поздно исправят положение, соберут резервы, пустят в ход новое оружие и, как в сорок первом году, перейдут в наступление, тогда нам не устоять…»

Шариф не стал до конца читать эту бумагу, положил ее на стол и опустил голову: только пленному можно сунуть под нос такую грязь! Лучше бы ему умереть, чем дожить до этого.

Зонненталь внимательно следил за поведением пленного.

— Здесь не написано ничего такого, что могло бы вызвать недоумение. Читай, и подпиши.

— Я не могу подписать такую бумагу!

— Ну, ладно, я понимайт: подпись есть подпись, документ для история. Не надо подписат. Надо только три, два раза читать, чтобы запомнить, а потом будете говорить перед микрофон.

— По радио?

— Да, мы отвезем тебя такое в укрытое место, недалеко от передний край, там ты спокойно будешь сидеть и это читать. И на этом все кончится.

Выступить по радио, прочесть такую бумагу!.. Они что, за предателя его принимают? Небось, думают, что все, согласен Шариф, уже на «ты» перешли? А что я двоих ихних укокошил, они забыли?

Зонненталь выжидающе смотрел на него.

— Если я это сделаю, вы меня не убьете?

— Конечно, нет. Я даем слово. Генерал дал слово!

— Тогда и я даю слово, что прочту это по радио. Однако написано это не так. Так нельзя агитировать людей. Если разрешите, я добавлю несколько веских слов. Если они вам не понравятся — вычеркнете.

— Если ты имеешь убедительный довод, мы не возражаем, давай, согласился Зонненталь.

— Тогда разрешите мне примоститься где-нибудь и изложить свои мысли.

— Сколько надо для этого времени?

— Самое большее — час.

— Хорошо, — сказал Зонненталь, но часовому поручил следить за пленным в оба: — По виду это большой плут.

Шарифа привели в комнату, где недавно его кормили. На минуту он попытался представить, как слушали бы его выступление по немецкому радио товарищи… Вообще, что они о нем думают? Вспоминают ли? Ищут ли? Если Павлов уцелел, там, в бригаде, считают его погибшим. Половину дела он все-таки сделал: корректировщиков вражеских ликвидировал. Но в бригаде об этом могут и не знать. «Ну, ладно, а что делать с этим поганым листом? Порвать? Сразу меня прихлопнут. Ну, и что? Дети по мне не заплачут, жена вдовой не останется, — решил он. — Но неужели так сразу и закрыть глаза? Нет, насколько хватит сил и умения, буду морочить этих подонков! Или я не сын своего отца?!»

Он выглянул в окно — под окном прогуливался автоматчик. У дверей стоял другой. Будь хоть дьяволом, ничего не придумаешь, не вырвешься, не убежишь.

А отведенное время таяло, как воск на огне. Положив перед собой сочинение Зонненталя, Шариф покачал отяжелевшей головой. Подумать только, к чему эти подлецы вынуждают, а? Так я и разбежался. Эх вы, дурачье! Он попробовал карандаш и внизу печатного текста что-то нарисовал жирной линией. Поколебавшись немного, решительно постучал в дверь.

— Скажи офицеру, — крикнул он охраннику, — я свое дело кончил.

Зонненталь, небрежно облокотись о стол, курил сигарету. Он взял у Шарифа листок с обращением, долго с изумлением глядел в него, потом вдруг вскочил и закричал, тыча пальцем в бумагу:

— Это что? Что, я спрашиваю?

— Как что? Верблюд, — и Шариф движением руки обрисовал в воздухе верблюжьи горбы.

— Но наш разговор не имеет отношений к этот горбатый зверь!

— Имеет, — спокойно возразил Шариф. — Это окончание моего выступления. Не пойму, зачем вы сердитесь?