Гелимадоэ - [91]

На окарине может играть лишь мечтательный самоучка, и раз уж он играет, взялся за инструмент, значит — его гложет тоска. Под плеск волн может размышлять о молодости тоже лишь неисправимый мечтатель, имеющий привычку неустанно оглядываться назад и не способный ступить твердой ногой в будущее, ибо он вечно находится в плену у прошлого. Думаю, все мы — и те, кто одержим мечтой, и те, кто любит размышлять о быстротечном времени — в некотором роде братья и сестры. Мы, грезящие на берегу и играющие на грубом инструменте — одна семья! Я сам только для того и предпринял путь вверх по крутому склону, что воочию хотел увидеть бродягу-оборванца и убедиться, а не похож ли он на меня и не так ли чутки и трепетны его пальцы, перебирающие пять дырок, как некогда мои?

Чувство, привязавшее меня к Доре, не было ни простой любовью, ни подсознательным влечением подростка, жаждавшего ощутить женские объятия, вдохнуть возбуждающий запах плоти. Тут было нечто еще: роднящая обоих устремленность к неизведанному и романтическому, склонность к дешевым эффектам, переживаниям, мечтам о скитальчестве. Другого какого-нибудь мальчишку не приманила бы она так легко бессмысленным набором магических слов, другой не был бы заворожен фантастичностью разнородных понятий, нанизанных на стереотипы. Позднее я часто ловил себя на том, что с азартом сам с собой играю в эту нелепую игру. Ореховая скорлупка, подвешенная на цепи, бильярдный кий в руках марионетки, скелет, играющий в домино! В юности, подсаживаясь одинокими ночами к столу и при свете лампы, в папиросном дыму складывая первые свои стихи, исполненные чувства неразделенной любви, разве не пережил я, в сущности, то же самое? К счастью, стихи, бредовые, как сон, мрачные, как смерть, никогда не увидели света. На конструкции избитых форм и рифм я накладывал позолоту мыслей, развешивал пестрые лоскутки причудливых метафор, пел о заведомо несбыточных надеждах. И снова повторялась заманчивая и бессмысленная игра в слова, подобная вращению калейдоскопа, где одни и те же стекляшки складываются в разных сочетаниях: синее в соседстве с розовым, затем с оранжевым, наконец, с траурным черным. Но мы встряхиваем игрушку и начинаем все с начала. Мы, салонные фокусники.

Мы, салонные фокусники, порой веселим сами себя, а иногда сами себе морочим голову. Создаем призрачный рай в утешение за все жизненные неудачи. Уподобляемся моллюскам, что в своей раковине обволакивают перламутром песчинку, царапающую их внутренности.

Не утаю, что в некотором роде я потерпел кораблекрушение и, будучи выброшен морем, лежу на его берегу. Размышляю о жизни, которую не сумел пришпорить достаточно крепко, как надлежало бы энергичному мужчине. То обстоятельство, что твой успех одновременно — неудача соратника по жизненной борьбе, всегда заставляло меня смущаться и уступать. Многое из того, что я уже, казалось, обрел, в последнюю минуту ускользало промеж пальцев.

У меня не было достаточно сильных желаний — в том и суть! Я всегда предпочитал спрятаться в свою раковину, нежели поставить на карту свое достоинство и убеждения. Да, мир нуждается в том, чтобы его переделать, чтобы в нем беспрепятственно цвела радость, но для этого у нас недоставало борцовской отваги. Приговоренный быть непритязательной личностью, я вижу, как мои реальные возможности обращаются в дым и туман. Виной тому, вероятно, слишком нежное воспитание, а отчасти, может, и моя болезнь в детстве, которая расслабляюще подействовала на меня именно в ту пору, когда мои сверстники учились мыслить трезво. Во многом повинен мой характер, унаследованный от отца, порывистого человека с душой ребенка, который был под каблуком у своей властной супруги.

Странно — я отнюдь не сожалею, что не сумел выстоять в пресловутой жизненной борьбе. И даже похваливаю себя, даже почти что счастлив. Для меня всегда было естественней посторониться, чем расталкивать других локтями, улыбнуться, чем укусить. Я живу точь-в-точь как чудаковатый доктор среди обезьяньего стада мещан, как Ганзелин, который первым открыл мне суровую правду о человеческом обществе. Мизантроп, изображавший грубого жестокого мужлана, был, в сущности, лишь оскорбленным человеком, любившим людей, неколебимым защитником самых обездоленных. Презирая изнеженность и утонченность, он упрямо придерживался веры в беззаветный труд и справедливость для угнетенных. Своими безбоязненными высказываниями он приводил в негодование глупцов, но был не в состоянии изменить установленные ими порядки. Они отомстили ему, вытолкнули из своей среды колониста нового, лучшего общества, которого ему не дождаться, они сторонились его, как гуляющие господа обходят рабочего, что копает канаву у шоссе.

Детям из так называемых высших сословий суждено наследовать эгоизм своих родителей. И мне не избежать бы этой участи, не встреть я доктора Ганзелина. Если бы в ту пору, когда душа особенно восприимчива, я остался в окружении своей семьи и лицемерного общества, присвоившего себе права на привилегии, то вряд ли я усвоил бы взгляды, лежащие в основе моей нынешней жизненной философии. Уроки Ганзелина не прошли бесследно. В глубине души я такой же бунтарь, каким был он среди староградских мещан. Я заверяю тебя в своей преданности, от души благодарю тебя, мой учитель, который был слишком человеком, чтобы именоваться «светлым образом».