Гелимадоэ - [89]

И вдруг меня осенило: да ведь я же не побывал там на прощанье. И на змеиной тропке не был, в чимелицком лесу не побродил, но горше всего — не посидел у вратенского родника! Мне хотелось услышать аромат ночных фиалок. Они, быть может, еще цветут. Однако сегодня уже поздно. Всюду я опоздал. Столько времени было у меня в последний месяц, а я не воспользовался им! Все ушло на тупые, бесплодные думы о Доре. Ох, Дора! Теперь, вспоминая августовские события, свое смятение, свой грешный сон, я испытывал неописуемое отвращение.

Эмма! Я с трудом набирал воздуху, будто у меня сузилось дыхательное горло. Но все-таки удержался от слез. И я тоже стал взрослым.

Незаметно сгустилась тьма. На небе, мерцая, сияли звезды. Меня охватил страх — как долго я сижу тут? Мать напустится с упреками: «Тебе нельзя верить, я позволила выйти ненадолго, а ты даже в последний день умудрился меня расстроить…» Я тяжело оторвался от земли, словно был деревом и выдирал из нее свои корни.

Трава была влажной. Журчала Безовка. Контуры городка казались очертаниями погруженного во тьму Вифлеема, где погас извечный свет.

Когда я торопливо шел вдоль покосившихся заборов наверх, к деревенской площади, откуда-то донесся тоскливый, протяжный звук. Это плакала окарина.

МЕЧТАЮЩАЯ ЖЕНЩИНА

«Та-та-та, та-та-та», — неумолчно стучат колеса. Мы уезжаем из Старых Градов. Мимо окон проносится холодная утренняя земля. Над лугами пеленою висит туман, горы подобны спустившимся с неба тучам. Солнце кровавыми брызгами окропило горизонт. Сжавшись в своем уголке, я не мог оторвать глаз от этой однообразной картины: хатенки, морщинистые склоны, геометрические фигуры полей, заборы из прогнивших досок, изгороди из обгоревших еловых жердей. Напротив меня сидит побледневшая мать. Она ежеминутно роется в сумочке и нюхает одеколон. Подле нее, выпучив глаза и стиснув на коленях кулаки красных, точно обваренных рук, Бетка. Она пугается каждого свистка, и вздрагивает всякий раз, едва поезд прибавит скорости. Та-та-та, та-та-та — едем! Все вокзалы одинаковы, на каждой станции, будто перед пунктом метеослужбы, стоит на перроне фигурка в синей форме и красной фуражке. Одинаковые деревянные мосты над путями, одинаковая пряжа то прямых, то прогнувшихся проводов. Едем, едем, едем! Навстречу другой жизни, другим событиям, навстречу новому, неведомому — все дальше, дальше от вчерашнего дня!

Сколько же раз с тех пор доводилось мне уезжать! Переживать трудное или не очень трудное прощание. Но никогда потом не запечатлевалось оно так отчетливо, живо, горячо. Ведь в то время критический разум еще не сдерживал бурлящего чувства, а разлука, хоть она и не ощущалась столь остро и болезненно, тем не менее была горька. Где-то остались мещанские домишки с их разноцветными оштукатуренными фасадами, сторожевая башня, похожая на копну сена, вытянутый фронтон монастыря, камень Гуса, ворота крепости, стены с дырами бойниц, булыжные мостовые! Где-то остались Гелимадонны, Ганзелин, все, все — непонятная и немного смешная и драматическая история с Дорой, и легкое, словно птичье перышко, забытое и вновь возникшее влечение к болезненной девочке, к Эмме.

Эмма! Не знаю, вследствие какого обратного хода мыслей это произошло, но однажды я создал в своем воображении наивную идиллическую и совершенно нереальную картину нашего прощания. Оно состоялось будто бы не в сенях докторского дома с их кирпичным полом, в присутствии стареющих сестер и грузного, снисходительно улыбающегося доктора, но где-то в саду, высоко над тихой, отсвечивающей на поворотах Безовкой, и не в пору августовской жары, а весной, под ветвями цветущих яблонь. А может, и на вратенском холме, у родника, пробившегося посреди зарослей вереска, на краю вырубки с красноватой каймой из верб? Кто способен точно описать декорации той сцены, что не имела под собой сколько-нибудь жизненной основы? Может, картина эта возникла в каком-нибудь из позднейших обманных снов? Не знаю, не могу сказать. Нередко бывает, что на поэтическом сюжете, дополненном элегическим художником — быстротекущим временем, — оказывается накручено столько чужих одеяний, что до сути и не доберешься. Впрочем, я вижу перед собой только силуэты. Вот стоит, устремив взор вдаль, девушка — нежная, мечтательная, жаждущая любви. И потому так пустынен лес, потому так глубок обрыв перед ней, что стоит она на некоем острове, вознесенном над миром, словно она и тот туманный, неясный призрак — я, — словно мы двое и есть средоточие Вселенной. Где-то позади нас светит солнце, и кажется, будто лучи его исходят от очертаний наших фигур, а там, вдали, на белом облаке, лежат наши гигантские черные тени. Губы девушки полуоткрыты — мы, верно, беседовали о чем-то очень важном и, видимо, наконец пало то желанное, магическое слово, которое в действительности никогда не было произнесено.

Знаю, что у каждой волшебной картины, запечатленной в нашем сердце, там, глубоко, возле самого проектора, имеется свой маленький серый позитив. Мне вовсе не трудно установить, на чем основывается моя фантазия. Та, сотканная из миражей фигурка, что прислонилась к стволу воображаемого дерева, собственно говоря — Дора, ибо именно Дору видел я в такой мечтательной позе. Однако эта преображенная, идеализированная Дора стоит на мертвом острове моего детства и глядит в беспросветное будущее со слезами на глазах. Впрочем, нет, нет, я еще не все точно пояснил. Речь идет совсем не о Доре, а просто о