Геи и гейши - [9]

— Так же вроде не принято, — рассеянно подумал Шэди, оценивая флору и фауну. — О колибри я еще слыхал. И о кецалькоатлях.

Поражен этим зрелищем он, однако, не вовсе не был, имея, как уже было сказано выше, несколько смутное и необязательное представление о принятом, разумном и уместном, он отдавался восприятию с наивностью и невинностью почитай что грудного дитяти.

И снова к нему вернулось ощущение сада как «цветка из цветов» — как впечатление формы, рожденное из шквала первоначальной неоформленности. Лепестки секторов разделялись стенами, вначале совсем низкими, едва ему по колено, и сплошь поросшими жестким мелколистым кустарничком. Сходясь к центру, они одновременно поднимались и становились выше и легче, воздушнее, высвобождаясь из густоты зелени и образуя ряды полукруглых арок, подобие виадуков. Широколистые лианы, перебрасывая свое узкое цветущее тело с одной арочной дороги на другую поперек их течения, создавали впечатление сети или паутины. Из-за каменных стен выглядывали деревья, простирали руки над дорогой; мускулистые, напряженные стволы и округлые ветви, увитые лавром, точно стан победителя в схватке, и плющом, как тирс вакханки, соединялись в почти непроницаемые своды, которые контрастировали с былой прозрачностью, и Шэди еще острее, чем раньше, в лесу, почувствовал себя внутри иной и властной жизни.

Подвесные мосты, стремясь вперед, смыкались в некоей возвышенной точке у самого горизонта, и Шэди, в котором внезапно проснулось чувство меры и числа, догадался, что перед ним подобие огромного колеса о восьми спицах.

— Так вот, значит, куда ведут все наши пути, моя прекрасная леди, — пробормотал он. Мы как пророк в китовом чреве, пророк по имени Иона. Объяли меня воды до души моей… Библия и Кэндзабуро. Читала ль ты их на ночь, Белладонна?

Собака не ответила.

Ибо все дороги Сада, взлетая и преодолевая земную тяжесть, вели к его сердцу и обрывались у его преддверия — порога здания, которое Шэди сразу же прочел как правильный восьмигранник очень простых форм, увенчанный крутым, однако необычайно соразмерным куполом. Восемь входов вели в него и восемь арок, подобных тем, что были в виадуках, но более изостренных вверху и еще более летучих. Издали Дом казался массивным и тяжелым, но вблизи, когда глаз начинал различать детали скользящего изумрудно-синего орнамента, что заливал поверхность гладких стен, монолитная глыба превращалась в нечто еще более зыбкое, чем морская вода или крона тополя под ветром. Но в то же самое время Дом казался на диво цельным и завершенным, подобно тому, как застывает в своей неповторимости мимолетное мгновение, схваченное кистью живописца. Это был, благодаря орнаменту, воплощенный знак, более того — знак знаков, как Сад был цветком цветков; ключ к Саду и одновременно самый драгоценный его плод. Однако об этом последнем Шэди едва догадывался.

Войдя в арочный проем, что нависал сверху прихотливыми зубцами, путник внезапно не обнаруживал свода. Купол, отодвигаясь от внешних стен вглубь, повисал едва не в воздухе, становясь как бы ясным, голубовато-белым небом с синими прорезями звезд. Здесь начинались открытые галереи. Из их необычной формы математик мог вывести, что их образует правильная шестилучевая звезда, вписанная в восьмигранник таким образом, что между нею и внешними стенами остается некоторый промежуток, узкая цепочка проходов из ячейки в ячейку, которых было, впрочем, вовсе не шесть, а ровно двенадцать, так как внутри каждая делилась пополам широкой стелой. Сад опрокидывал и сюда свое изобилие, заплескивал травянисто-зеленые и пестрые волны и, отхлынув, оставлял клочья пены в округлых и плоских гранитных вазонах и высоких алебастровых водоносах: мелкую цветочную поросль, кусты и даже крошечные деревца росточком в локоть. Тончайшая резьба одевала светлые стены до самого верху и через их гребень уходила вовне: в ней были те же кусты, деревья и травы.

— И снова всё безымянно, — произнес Шэди. — Нет, какой дом! На паука похож. Не обидно ему будет, что я так о нем думаю, Белла? Пусть лучше он будет Teuhis, осьминог, как на той критской голубовато-зеленой вазе, которую я так любил в детстве разглядывать. Это, кстати, была картинка в главе о критской морской богине. Осьминог. Октопус по-гречески. Да, так звучит неплохо и даже с тем юмором, который сопутствует истинному почтению и почитанию.

На сей раз белая собака не осталась вполне безучастной. Она взмахнула хвостом в знак согласия и мягко ухватила зубами кисть человека — в знак того, что им следует не останавливаться здесь, а углубиться во внутренние покои.

В самых углах звезды были необычные двери, створки которых были расположены под углом: двери из бука — символа скрываемой тайны. Каждая вела в узкую комнату наподобие треугольника или луча, совсем небольшую, но с зыбкой, туманной пеленой вместо противоположной стены. Снаружи сюда проникли только свет, тень и благоухание. Потолки были из полупрозрачных пластин белого мрамора, и вверху метались и трепетали тени то ли больших птиц, то ли пальмовых ветвей.

Растений в вазах стало заметно меньше, но они были тщательно ухожены неким садовником-невидимкой. Зато прибавилось множество искусных вещиц — некоторые из них были совершенно непонятного назначения. Полы были застелены коврами восхитительно теплых, золотистых тонов; бронзовые светильники, состоящие из трех полукруглых дуг, расположенных в одной плоскости и укрепленных на высокой ножке, горели чистым пламенем, бросая отблески на металл и кожу, дерево и ткани. Здесь уже ощущалась телесность купола — он оплотнился, его солнечная и снежная белизна сгустилась до яркости, а синева прорезей — до малевичской черноты.