Геи и гейши - [10]

И снова двое вышли отсюда и погрузились в туманную завесу; она расступилась и сомкнула за ними стену как бы из полированной слоновой кости. Таких стен было три: и когда Шэди оторвал от них глаза и поднял кверху, бескрайний купол внезапно ринулся к нему, но завис неподвижно, как крыло парящей над гнездом птицы, как надутый парус, полный попутного ветра: сам он недвижен, но мир стремится мимо него.

Здесь было тихо, строго и чинно: в наборных полах чередовались цвета черного янтаря и белого меда, вдоль стен расположились горделивые кресла с высокими прямыми спинками и жестким сиденьем, жаровни со рдеющими углями были поставлены на три ножки в виде звериных лап.

Убежище от ветра и снега, бури и толп. Намеком на это было некое смутное шевеление, ропот в звездном воздухе, но его перекрывало и заглушало другое — будто ритмично пульсировало в глубине чье-то огромное сердце.

Шэди глянул туда и увидел скрытое от него раньше: в самом центре, упираясь в необозримую вышину купола и распространившись во всю его ширь, стояла колонна — фонтан из бурливых струй и радужных бликов, водопад из искрящейся лазурной воды. Постоянное мерцание и игра не давали понять, течет вода сверху вниз или снизу вверх — а, может быть, двумя встречными потоками, то сливаясь, то расходясь, или, возможно, во все стороны сразу, как колесница Иезекииля. По мере того, как Шэди вглядывался в колонну, из ее центра выступало нечто более темное и определимое, то исчезая, то как бы толчком приобретая форму рыбы, шпаги, ключа, овечьего руна, виноградной грозди, кубка, лебединого крыла, орлиного пера, драконьего гребня и львиной гривы. Сменив, наконец, все образы, это утвердилось в форме книги.

Да, разумеется, то была книга, раскрытая как раз посередине, изогнутая двойной волной и утвержденная на подставке; поперечное сечение подставки напоминало косой, так называемый андреевский крест.

— Удивительная вещь, Белла, — полуспросил Шэди. — Я должен что-то сделать с нею?

Пока он произносил эти слова, вода прекратила струиться и застыла, подобная тончайшему льду, так что книга стала совершенно доступна взгляду. Страницы ее отливали благородной и нежной смуглотой, как кожа красавицы, впитавшая в себя южное солнце. Знаки, составившие книгу, были цвета голубиной крови, светлого изумруда и темного сапфира, корицы и гвоздики; они были прихотливы, как рисунок старинного булатного клинка или извитых древесных жил. От всего этого Шэди почудилось, будто теперь они с собакой испытывают дрожь — и стоят не на полу, а на упругой кроне дерева, дерево это раскачивает ветер, и трепет проходит от листьев до самых его корней, умолкая лишь в невидимой и неведомой глубине. «Смотри, — сказало нечто в сердце Шэди. — Знаки и их узоры делают Книгу сердцем Дома так же точно, как орнамент на его стенах превращает сам Дом в сердце мира. Но тебе пока не дано понять, каким образом это действует. Ты полный невежда в чтении знаков».

Крона дерева всколыхнулась: Шэди инстинктивным движением испуганного ребенка протянул руку к незыблемости Книги, точно ища в ней опору. Лед обжег ему пальцы; Книга закрылась и ушла в туман. Ветви под ним подались, расступились, в районе мозжечка будто подкрутили винт, в утробе ухнуло — и он, судорожно вцепившись в пышную собачью шерсть, провалился в нижний ярус, как мизерная человеческая фигурка культовой игры «Персидский принц из Госплана».

Очнулся он, все еще держась за Белладонну и, более того, обнимая ее за крепкую, как дубовый ствол, шею. Хотя под ноги подвалилось нечто каменное и жесткое, никаких видимых повреждений он не испытал, ни физических, ни моральных, ни даже психических.

Вокруг было то ли совсем раннее утро, то ли недозрелый вечер, то ли просто такое состояние души. У самых древесных корней, что приподняли собой землю, булыжники валялись вразброд; чуть дальше они сгруппировались и обрели некую тягомотную регулярность, оборотясь граненой мостовой. Вообще-то нужно было обладать тем даром ясновидения, который робко и спорадически прорезывался у Шэди, чтобы угадать особый порядок каменной кладки — фасонистые дуги и полуокружности — под слоем добротной грязи, от которой сразу же хотелось стать на ходули, поближе к небу, и никогда больше не слезать. Строго говоря, даже и неба здесь почти не было: второй этаж выросших на узкой улочке домов конкретно навис над первым, третий над вторым, а еще выше, уже в совершеннейшей щели, — без передыха, густо и стремительно ползли поджарые волчьи тучи.

Дома стояли темно, тесно и молчаливо, как провинциалы, ждущие начала публичной экзекуции или открытия универмага.

— Занесло нас с тобой, псина, — пробормотал Шэди. — Не знаю, как ты, а я безусловно предпочел бы предыдущую картину. Затхлое средневековье и засилье инквизиции: того и гляди выплеснут тебе под ноги вчерашний суп или засандалят по башке ночной посудиной.

Это был первый в его жизни проблеск юмора: в ответ ему потянул знобкий ветерок, заворочал жестью вывесок, и они зашелестели, заболтались на своих шестах, как сухие листья мирового ясеня Иггдразиль. Шэди слегка передернуло: однако надо было что-то предпринимать. Он коснулся бедром теплого собачьего бока — на счастье — и двинулся вперед мимо то ли беспросветно сонных, то ли непробудно мертвых лавок, зашитых толстым железным шкворнем поперек двери и ставен, затянутых панцирной сеткой проемов, за которыми прятались подвальные оконца, слегка приподнятых над уровнем мостовой чугунных щитов, под которые медленно сползала густая подножная грязь.