Где живут счастливые? - [32]

Он юродствовал. Но делал это во спасение Володьки. Понимал, что теперь уже деваться некуда, надо уйти из их дома победителем.

Давайте пить чай, — он стал искать по кухонным шкафчикам заварку. — Где в этом доме заварка? Или тоже коллекционная, не для простых смертных?

От Толиной неадекватности Володя притих и со страхом смотрел, как он хлопает дверцами. Присмирела и Тая. Она опомнилась, запахнула халат, провела по спутанным волосам ладонью.

Ты красивая, Тая, ты роскошная женщина, представляю тебя за рулём темно-синей Тойоты. У тебя будет темно-синяя Тойота, потому что тебе идёт синий цвет. А Володька у тебя самый лучший на свете муж. Он любит тебя, он как увидел тебя на приёме в посольстве, так и влюбился — на всю жизнь.

А ты знаешь, кем она работала в посольстве? Парикмахершей. Я пришёл стричься, она меня и оболванила на всю жизнь. — Володя говорил это уже без зла, а с иронией, грустно.

Парикмахерша — это замечательно, - подхватил Толя. - Значит, ты знаешь цену красоте. Я художник, Тая, я тоже люблю всё красивое. У вас роскошный дом, но в нём человеку... плохо. Хоромы, хоромы, а плохо. Знаешь, почему?

Почему? — вдруг спросила она искренне.

В нём хозяйки нет. Попробуй быть хозяйкой, полюби тех, кто приходит в твой дом, а не эти английские обои и итальянскую сантехнику. Тая, прости пеня, Тая, но когда вы приедете к нам, моя Любушка испечёт пирог, а дети покажут свои пейзажи, а я угощу тебя своей фирменной, «коллекционной» «дедусёвкой», настоянной на травах. И ты поймёшь, что в моём доме хозяйка есть.

Он говорил тихо, вдохновенно, он уже не хотел унизить эту женщину. Он хотел её вразумить. Объяснить ей, что она запуталась в жизни, просмотрела в ней что-то очень главное. Произошла лукавая подмена ценностей и что не сам по себе евроремонт порочен, а порочно место, отведённое ему, ремонту, в Тайной жизни. Толя почувствовал себя здоровым, крепким, полным сил человеком рядом с немощными, озлобившимися супругами, чья любовь так и не набрала силу, не закалилась в жизненных боях, а измельчала, сошла на нет. Удивительно, но никакого унижения он уже не чувствовал. Его выгоняли на улицу, а он не ушёл. Унизился? Победил. Победил тайный гнев, Володькино самолюбие, свою гордыню.

Давайте спать. Уже очень поздно. Вернее, ещё очень рано.

...Тая ушла в спальню. А они с Володькой так и остались сидеть на кухне. Но уже не говорили, а только пили коньяк и смотрели, как серебрится московский рассвет в притихшем к утру небе.

...Тая вышла к ним с мешками под глазами, невыспавшаяся и смущённая.

Ты, Толя, меня прости, за вчерашнее.

— За сегодняшнее, — вставил Володя и они засмеялись.

И он ушёл из их роскошного дома и в маршрутке прикатил ко мне, невспавшийся и счастливый.

Кофе не помог ему. Через пару минут Толя уже вырубился и крепко спал на моём старом диване здоровым сном ничего не задолжавшего прошедшему дню человека.

ТИХИЙ ЧАС ДЛЯ АНГЕЛА

Платье висело в шкафу, вернее, даже не висело, а «стояло» навытяжку, каждой своей отутюженной складочкой проявляя готовность рвануть из тесного шкафа навстречу долгожданному празднику. Оно и куплено было к случаю. К встрече однокашников, выпускников второго медицинского института. Несколько лет не ходила Надежда Тимофеева на эти встречи — не складывалось. А тут решила: пойду. Если, конечно, ничего не помешает... Она знала, что может помешать, но гнала от себя чёрные мысли. И платье купила этим чёрным мыслям - назло. Назло чёрным мыслям белое платье. И мысли отступили как будто, и праздник уже совсем приблизился к её истосковавшемуся в буднях сердцу. А в самый канун встречи позвонили. Уже протягивая руку к телефонной трубке, она знала, что услышит. И услышала:

- Это дежурная сестра. Настенька умерла. Родителям уже сообщили.

Она отключила телефон, накинула на дверь цепочку и - заплакала. Нет, сначала ещё несколько минут продержалась, пока заталкивала своё белое платье, уже приготовленное для торжества, обратно в шкаф. Заталкивала торопливо, подальше от глаз, между серым повседневным костюмом и давно вышедшим из моды, но почти новым плащом. Теперь она его уже никогда не наденет, это платье. Отныне смерть Настеньки впечаталась в него, в его белый цвет. Как ругала её потом и, наверное, была права, давняя подруга по институту:

- Ну ты даёшь! Ты же врач, да ещё какой, гематолог, у тебя работа такая: спасать тех, кого можно, а кого нельзя... Кого нельзя спасти, Надежда! Ты же знала, что этот ребёнок обречён, знала же, знала! Это, если хочешь, непрофессионально. Ты очень хороший врач, это все говорят, но ты должна, обязана отделять себя от работы. Если ты будешь оплакивать каждую в твоей жизни Настеньку, загнёшься. В кои-то веки собрались, так весело было, разошлись уже под утро, ты много потеряла. Знай: на тебя все обиделись, обещала прийти и не пришла.

Она слушала, как кричала в телефон взбудораженная её вероломством однокурсница, и соглашалась с ней. Да, так нельзя, да, она детский гематолог, и в её практике такие случаи неизбежны, да, она загнётся, если будет оплакивать каждого умершего в отделении ребёнка, да, это непрофессионально, да, да, да... Но она не может по-другому. Пробовала, убеждала себя, а кончалось всегда одинаково: пузырьком с валерьянкой, головной болью, пустотой в душе, а ещё злостью на себя, что вот уже сколько лет, а она не может привыкнуть...