Где ты, любовь моя? - [8]

Через несколько дней я поняла, что пора искать работу. Мне была нужна такая, где не пришлось бы много разговаривать с людьми. Это тоже оказалось проще простого. Меня приняли в новый супермаркет. Я проводила дни за кассовым аппаратом, выбивая чеки, принимая деньги и выдавая сдачу. Сумму назовешь да «спасибо» скажешь - вот и все общение. Меня окружали милые неназойливые люди. Мой северный акцент как бы отгородил меня ото всех. Как-то раз одна девушка поинтересовалась, зачем я приехала в этот городок, и я соврала, сказав, что у меня поблизости живут друзья. Больше никто ничего не спрашивал.

За короткое время жизнь моя потекла по накатанной колее. Я рано поднималась и шла на работу. Когда супермаркет закрывался - обедала у одного из аппаратов с содовой. В городе было два кинотеатра, в каждом программа менялась дважды в неделю. Таким образом, четыре раза в неделю я ходила в кино. Потом шла домой и ложилась спать. В оставшиеся три вечера ходила прогуляться по окрестностям или на побережье. Время от времени люди пытались заговорить со мной, мальчишки и мужчины - познакомиться со мной, но я прибавляла шагу, и они скоро отставали. И все же в такие моменты чувствовала я себя неуютно, в кино было гораздо спокойнее. Вскоре я вообще перестала ходить на прогулки. Возвращалась домой, стирала и гладила свою одежду и ложилась спать. Я могла спать по двенадцать часов в сутки.

Неделя шла за неделей. Однажды в супермаркет зашел мужчина и спросил меня. Как только я услышала его акцент, то сразу поняла - он пришел забрать меня и вернуть обратно. Мужчина этот очень удивился, не встретив с моей стороны никакого сопротивления. Я без всяких протестов покинула свое рабочее место, сняла белый передник и вышла следом за ним из магазина. По пути к дому, в котором я жила, он пытался поговорить со мной. Рассказывал, как переживала моя мать. Я подумала, что «переживала» - не совсем подходящее слово, но говорить ничего не стала. Просто упаковала вещи, попрощалась с хозяйкой и села к нему в машину. По пути в Нью-Йорк я все время спала.

Мать была со мной добра и тактична, и ее муж тоже. Я согласилась посещать психиатра, но отправляться в лечебницу отказалась. Ее это вполне устроило. На дворе все еще стояла жара, и я, как и раньше, ходила на прогулки. Наверное, был сентябрь, поскольку народ на пляжах толпился только по выходным. По выходным я оставалась дома.

Доктор смахивал на громадного сенбернара. Из носа и ушей у него росли волосы. Я не чувствовала по отношению к нему ни симпатии, ни враждебности, мне даже не хотелось ничего от него скрывать. Поначалу он беседовал со мной только о моем детстве. Я могла говорить с ним о Торе с точки зрения ребенка, не более того.

Я ходила к доктору каждый день ровно в одиннадцать. Жил он в маленьком городке по железнодорожной ветке Лонг-Айленда. Иногда я возвращалась назад пешком. Эта прогулка занимала два часа, и дорога местами шла через дюны по побережью; я рассказала ему об этом, и он нахмурился:

- Не следует вам бродить по дюнам одной, даже днем. Это может быть опасно.

Не знаю почему, но такая реакция разозлила меня. После смерти Тора это был первый взрыв эмоций. Я вскочила с кушетки и начала обзывать его по-всякому: старым волосатым придурком, глупым ослом, тупорылым болваном и так далее. У бедняги глаза на лоб полезли. А потом на его лице появилось хитроватое выражение, и я заметила это. Гнев мой как ветром сдуло. Я словно прочитала его мысли: он думал, что нашел наконец зацепочку. Я села и извинилась перед ним; смутилась, конечно, дрожала вся, но сумела взять себя в руки. Когда я снова взглянула на него, он уже не был тем хитрым лисом, которого я видела перед собой секунду назад, и меня стали мучить сомнения. Впервые я испугалась его и поняла, что он выиграет это дело.

В ту зиму - кажется, в феврале - мне нашли работу. В публичной библиотеке. С доктором я стала встречаться в семь вечера. Ночи были длинные, холодные, ветер все время завывал. Ходить по дюнам больше не было никакой возможности. Мать с ее мужем относились ко мне терпеливо, но строго. Мне не позволялось пропускать визиты к доктору. Через некоторое время мне пришлось начать встречаться с их знакомыми. Мать настояла на этом. Сначала я дрожала от ужаса, но вскоре научилась хитро уклоняться от вопросов, избегать назойливого любопытства, держаться в стороне от разговоров. Иногда я ловила на себе взгляд матери. Что было в ее глазах - гнев или жалость? И только потом, годы спустя, я поняла - ни то ни другое, просто печаль.

Вот так, несмотря на все ухищрения моей матери, ее мужа и доктора, я выстроила вокруг себя стену. Строила я ее аккуратно, тщательно, с умом, наперекор всем тем, кто не оставлял попыток вернуть меня к жизни. Через некоторое время я поговорила с доктором о Париже и о юноше, чье имя отказывалась произносить, пока это не стало выглядеть слишком глупо, и тогда я назвала его Мишелем, и у доктора вырвался легкий вздох удовлетворения, а у меня - вздох глубокого удовлетворения. Я поговорила с ним о смерти Тора и моем странном побеге в Мэриленд. Теперь мне показалось, будто это происходит вовсе не со мной. Я была совсем не против поговорить с ним об этом. Это отвлекло доктора от Парижа. Я также много говорила с ним о Клоде. Доктор постоянно намекал, что я влюблена в него. Поначалу я поддерживала эту игру, позволила ему побродить в трех соснах, но в конце концов устала, и мы бросили эту тему.