Где ты, бабье лето? - [13]

Женька говорила меленько, скоро, и было в том что-то похожее на Алевтину, когда бралась наставлять его. Или когда баловалась, старалась понравиться. Ему тотчас представилось, как Алевтина увидала его в окно, разбудила Женьку и направила на реку, чтобы что-нибудь про него проведать. И он с благодарным виноватым чувством глядел на девчонку, на распущенные по плечам русые волосы, на белые худые руки — такую Алевтинину и так на нее непохожую.

— Господи, измазанный-то какой — ты чего делал-то? — воскликнула Женька и, выхватив откуда-то из-за пояса платочек, стала вытирать ему лицо, а слезы опять стали навертываться ему на глаза, он мотнул головой, а она рванулась, прижала к себе его голову и все вытирала и вытирала.

— Вот, — сказала, отскочив вдруг.

Он открыл глаза: она стояла перед ним испуганная, зажавши платок в кулачке, и вдруг засмеялась:

— Ничего, теперь чистый, а то как из трубы вылез. У нас кот был белый, шастнул за галчатами в трубу да провалился — вот тоже было… — Она закусила губу, замолкла.

Он смотрел на нее, невысокую, миловидную, с небольшой, кругло обтянутой свитерком грудью, тепло которой еще чувствовал щекой, всем лицом. И вовсе не жалостливое, а другое, греховное, вытекало из ее голубых смеющихся глаз, из ее губ и входило в него, заставляя замереть, но все смотреть и смотреть, а она уже знала, почему он смотрел, и сказала, придохнув как-то и подхватив от шеи волосы ладонями:

— Ты на танцы в Центральную ездишь?

— Ездил когда-то, вон с Зоиным Вовкой на мотоцикле.

— Меня бы взяли когда, — сказала она, пропуская, что он «ездил», а теперь, значит, не ездит.

— А чего же, возьмем.

Она усмехнулась, постояла и, повернувшись, побежала за корзинкой с бельем, оставленной на горе.

6

Иногда ей казалось, что не все продумано в организации хозяйств. А может, в самой системе хозяйствования. По-прежнему висели над деревней райкомы и райисполкомы, диктовали, подгоняли, понукали, опекали мелочно и принципиально. Их ли это дело? — злилась Зимина, честя про себя «чиновников» и «функционеров». Они ставили ей условия, приводили государственные резоны, будто она не жила ими ежечасно, ее мучали подозрениями, ревизиями, и она «рвала храп», бросалась из стороны в сторону, добивалась доверия, боялась нарушить сотни инструкций, приспосабливалась, ловчила, дипломатничала.

В самых верхах все будто бы понимали, возмущалась пресса, на съездах принимались неукоснительные решения, но тут же вязли в низах, и все оставалось по-прежнему. Бывали минуты, когда бродили в Зиминой мысли о каких-то новых возможностях, желание повернуть совсем по-другому (кто знает как: аренда, семейные звенья, бригады, подряды, раздел совхозов, но — самостоятельность, самостоятельность и полнейшее доверие), отчего приоткрылся бы горизонт и хлынул бы свет — свет всеобщего облегчения! То есть новшества появлялись, вводились постоянно, и все словно бы к лучшему, к этому «свету». Люди жили благополучнее, хозяйство росло, но шли годы, а резкого скачка в производстве, стабильности в экономике не выходило. А народ сердился, рвался куда-то, а то и совсем «выпрягался».

Из новых идей, реявших в воздухе, Зимину более всего привлекало рациональное устройство земли. На этот раз все искали «резервы». А в новом землеустройстве крылись большие возможности для развития ее хозяйства, малопродуктивного из-за трудных почв подмосковного Нечерноземья, из-за неправильного, а вернее, неправедного ухода за ними. Поля запущены многогодовой скачкой за валом, за планом — это мучило ее, изводило.

Целые дни обреталась она с проектировщиками из московского института, шаставшими по полям, сверявшими реалии с картами, уточнявшими цифры, конфигурацию полей, возможности их расширения, мелиорации. Устроят землю — создадут бригады на севообороте, особые бригады механизаторов. Им-то и печься о земле. Четко, жестко организуют труд — и пойдет, польется молоко на фермах. Задание на составление проекта уже согласовали с Волоколамским производственным управлением сельского хозяйства и облисполкомом.

Работы заканчивались. Была произведена аэрофотосъемка, помечены залеганиями торфяников, излажены, уточнены низинки, поросшие кустарником («блюдцеобразные впадины»), которые предполагалось расчистить, раскорчевать, распахать и таким образом увеличить пашню (резерв!). Объезжены-обсчитаны «неперспективные» деревни — в определенном будущем (десяток лет!) их следовало свести, переселить в Центральную усадьбу или в села перспективные — по желанию жителей. Соображения проектировщиков обсуждались на техническом совете главных специалистов совхоза, и теперь только оставалось ждать, когда проект обсудят в институте, в управлении сельского хозяйства Волоколамска и области. И утвердят.

Был один нерешенный пункт: сколько земли, занимаемой «неперспективными», включать в проект как будущую пашню. Зиминой не хотелось, чтобы все намеченные к сселению села учитывались: обратить эту обжитую, взлелеянную хозяевами землю в пашню в такой короткий срок — идея абсурдная.

Ей активно возражал главный инженер проекта, человек сердитый, солидный, занимающий ведущее положение в институте Центргипрозема. Парторг Филатов, видно, считал своей обязанностью поддерживать ее, хотя недавно на газетной полосе цветисто расписывал благоденствие будущей Центральной, когда поглотит она окрестные деревушки. Это им сулил он торговые центры, ухоженные парки, городские увеселения и канализацию. Управляющие отделениями отмалчивались: слишком много родных и дружков имели они в обреченных деревнях. И слишком чужим еще здешней земле был новый молодой агроном — он, конечно, держал сторону сердитого москвича.