— Посмотрим, кто больше заработает! Людям не только хлеб, но и мясо нужно.
Но все эти разговоры и шутки хороши были до того дня, пока не нагрянули в бригаду утячьи полчища. Руфа, хотя и сохраняла невозмутимый вид, ощутила это как бедствие. Да и все ее подруги опомниться не могли от того, что на них свалилось. Тысячи желтых, неуклюжих, падающих, зябнущих птенцов толпились, жались в кучу и непрерывно пищали. Брудеры захватывали своим теплом широкий круг, но каждому утенку хотелось быть непременно в самой середине, где потеплее. Утята пищали, толпились, теснились, опрокидывали слабых, мяли их своими розоватыми широкими лапками…
Вот тут-то и узнали утятницы, что такое утиная страда. С той самой минуты, как привезли утят и выпустили их под брудеры, девушки ни на минуту от них не отходили. Приходилось неусыпно следить за ними, спасать слабеньких… А главное — то и дело кормить всю ораву. Утята все время хотели есть. Поедят, попьют, опять беда: намокнут сами и друг друга намочат. Надо сушить намокших: утенок нежный, сейчас же простудится — и нет его!
— Ну и работенку ты нам сагитировала, — пеняли девушки Руфе. — Да тут с ума сойдешь… Причесаться некогда.
— Чего причесаться — мухи не отгонишь.
— Ничего, потерпим, — отвечала Руфа, смахивая пот со лба, — с недельку потерпим, и все! Что ж делать-то, вон они какие глупые…
Не жаловалась и не охала только одна Женя Каштанова. Она сразу так замоталась, что уже и не могла ни шутить, ни разговаривать. Она ничего вокруг себя не видела и не слышала, все заслоняла эта живая масса, которую все время нужно было бережно разгребать руками, чтобы утята не мяли и не душили друг друга, снова и снова разгребать эти легкие живые вороха и вовремя уметь подхватить пуховый комочек, который оказывался вдруг кверху лапками, или отогревать мокрого, озябшего утенка, и опять разгребать эту толкучку…
Женя уже не помнила себя, у нее не было ни чувств, ни мыслей, ни ощущений — некогда было ни задуматься, ни отвернуться, ни разогнуть спину…
«Когда же вечер, ой, когда же вечер! — чувствуя, что изнемогает, думала она, взглядывая на голубые квадраты окошек. — Ой, как дотерпеть! За целую ночь не опомнишься. Скорее бы домой!»
И, словно в ответ на ее мысли, Руфа сказала:
— Девочки, придется нам всю ночь сегодня дежурить. Домой не пойдем. Разве можно их оставить?
— Какое тут — оставить, — отозвалась губастенькая Фаинка, — помнут друг друга до смерти.
— Поясницу разломило, — чуть не плача, сказала Катя, — не выдержать мне до утра…
— А мы меняться будем, — возразила Руфа. — На две смены разделимся. Одна смена спит, другая — работает.
— А где эта смена спит? — спросила Женя.
— Где спит? Вон на мешках и ляжем, — сказала Аня Горкина, кивнув в сторону кладовой. — Перины нам, что ли, нужны?
— Как же спать на мешках? — негромко, обращаясь к себе самой, усомнилась Женя.
Руфа услышала ее.
— Девочки, только не расходитесь! До дома далеко, не расходитесь! — взмолилась она. — Видите, что тут творится. Как можно уйти?
— Да авось, — беспечно отозвалась Фаинка, — вон солома есть — не уснем, что ли! Я сегодня на камнях усну, а не то что!..
Вечер наступил как-то внезапно, может, потому, что и ждать его перестали. Утята немного угомонились.
— Женя, ты пойдешь спать в первую смену, — распорядилась Руфа, — и ты, Катя. И еще кто сильно замучился. Иди ты, Фаинка, — ты у нас слабенькая.
Катя с наслаждением разогнула спину.
— Ух, чтоб вы пропали, — беззлобно сказала она и направилась в кладовую, где лежали мешки с кормом.
— За что же они должны пропасть? — улыбнулась Руфа утенку, которого держала и грела в руке. — Посмотри, какой миленький, какой маленький… Женя, и ты ступай, чего ждешь?
— Нет, — отозвалась Женя, — пускай кто-нибудь.
— Да ты же не выдержишь.
— Ты выдержишь — и я выдержу.
— Девочки, идите кто-нибудь. Иди ты, Клава. Аня, и ты ступай. Каштанова у нас упрямая, переспорить ее не надейтесь. А ты, Фаинка, вот что: ты у нас самая быстрая. Беги домой, принеси нам молока и хлеба. И скажи там — мы здесь ночевать будем. А то подумают еще, что в озере утонули.
Странная, трудная была эта ночь. Синий прохладный сумрак глядел в квадратные окошки птичника. Руфа и Женя дежурили около брудеров. Утята притихли, лишь иногда кое-кто вдруг начинал пищать, и тогда надо было его немедленно вызволять из тесноты. От брудеров шло ровное, мягкое тепло. Сон кружил голову. Женя ходила, о чем-то разговаривала. А чуть умолкала, ей сейчас же слышался плеск озера, слышались голоса, в окна лезли ветви деревьев и тут же зацветали розовыми цветами… Встряхнув головой, она заставала себя прислонившейся к беленому столбу птичника, видела перед собой тысячи пуховых комочков, сгрудившихся под брудерами, соображала, что она в птичнике, что она дежурит, — а розовые цветы по-прежнему лезли в окна и нежно, протяжно позванивали волны на озере…
Женя глядела на Руфу, видела, как та похаживает по птичнику в своем голубом с розами шарфике и в старенькой жакетке, видела ее молочно-белое, с теплым румянцем лицо и не узнавала ее. Руфа то становилась больше ростом, то делалась совсем маленькой, такой далекой и маленькой. Птичник уходил вдаль на целый километр, и где-то там, в самом конце, ходила маленькая, ростом с куколку, Руфа в своем голубом шарфике.
