Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - [63]

— Инка, — сказало это существо. — Я Инка.

Я обернулся к Томми, словно ожидая от него помощи.

— Я Инка.

Я посмотрел себе под ноги и мысленно повторил имя: Инка. Меня пробила дрожь. Посмотрел на Инку. Мне показалось, она пытается улыбнуться, но ей подчиняется только половина лица.

И тут к нам подошел Кикина с кастрюлей поменьше.

— Эй! — сказал он мне.

Я что-то простонал в ответ.

— По-моему, хватит таскать им воду. Этим людям нужно поесть.

Я не отвечал. Я смотрел на Инку, пытался отыскать Инку.

— Сколько хлеба найдется в пекарне, Миша? Постой, а если они не смогут жевать? Как ты думаешь?

Я не мог ее отыскать.

— Ну же, Миша! Что нам делать?

— Это Инка, — сказал я ему наконец, и мой голос сорвался. — Помнишь?

Она сжала губы, из длинной трещины в верхней губе проступила кровь.

— Инка. С красивыми рыжими волосами. Красивая Инка. Помнишь?

Господин Хертц ждал нас в пекарне.

— Вы что делать? — сердито обратился он к нам на своем странном датско-чешско-немецком. — Взять мешок. Идти Гамбургский корпус, подпол. Низ, подвал. Картошка. Носить много картошка.

— Картошку? — переспросил Томми.

— Да. Быстро! Идти!

Не сразу, но мы отыскали это сырое овощехранилище, заставленное огромными ящиками с картошкой. Кое-что сгнило, но по большей части она была нормальная. Мы навалили штук по сорок в мешки, которые принесли с собой, и побежали обратно в пекарню.

Там уже работало пятеро. Один из них был господин Вольф, главный пекарь. Остальных я не знал.

— Ножи! — сказал Вольф нам троим. — Чистить, быстро.

Мы принялись чистить. Потом Вольф выдал мне плоскую металлическую штуковину с отверстиями.

— Ты, ты!

Он взял картофелину и провел по этой штуковине взад-вперед. Снизу потянулась тонкая картофельная стружка.

— Надо натереть? — догадался я.

— Да, да. Тереть, ты, — сказал Вольф. — Потом, — он указал на огромную кастрюлю с водой, уже гревшуюся на газовой конфорке, — вон туда. Понял?

Следующий час мы чистили картошку, терли ее, варили, мяли пюре. Когда картошка кончилась, мы схватили мешки, побежали в Гамбургский корпус и принесли еще. Когда мы заканчивали готовить порцию пюре и добавляли чуточку муки, Вольф и Хертц брали металлический поднос, размазывали по нему пюре тонким слоем и совали в духовку.

— Для чего запекать картофельное пюре? — спросил Кикина. — Почему не раздать им хлеб?

— Слишком твердо, — ответил Хертц, тыча пальцем себе в рот. — Они нет… совсем нет…

— Зубов?

— Да! Нет зубов. — Хертц покачал головой, бормоча себе под нос: — Нет зубов.

Первые запеканки готовы. Мы составили подносы в тележку, накрыли мешками и собрались катить тележку втроем.

— Погоди! — сказал господин Хертц и вручил Кикине длинный нож. — Резать одинаковые куски. Одинаковые. Совсем. Аккуратно, очень аккуратно.

Мы покатили тележку по гетто и поняли, что не знаем, в какую сторону ехать. Потом Томми сказал:

— Вон туда.

На траве по пути к бастиону мы обнаружили группу человек в тридцать. Подъехали к ним с тележкой. Я старался не смотреть, особенно на того, который дрожал всем телом, будто на морозе градусов десять.

— Что делать будем? — шепнул Томми.

— Мы привезли картошку! — объявил я. — Запеканку!

Некоторые, кажется, не услышали, но многие заволновались, а примерно половина поднялась на ноги и устремилась к нам. Они говорили на языках, которых я не понимал. Столпились вокруг тележки, толкая друг друга, чуть не перевернули тележку.

— Назад! — вскрикнул Кикина и даже ножом замахнулся.

Несколько человек отступило, но один очень высокий человек поднял в ответ кулак, дрожавший так сильно, что я потянулся остановить его.

— Сядьте! — скомандовал Кикина. — Всем хватит.

Почти все остались стоять. Кикина принялся резать.

— Миша! — окликнул он меня шепотом. — Следи, чтоб были одинакового размера. А то еще нападут на нас или друг на друга, если кому-то достанется меньше.

Кикина резал, а Томми и я раздавали куски.

Получив свой кусок, люди не двигались с места. Они оставались стоять или садились прямо там же, одни жевали быстро, другие очень, очень медленно. И многие при этом издавали такой жуткий звук, то ли стон, то ли вой.

Когда каждый получил свою порцию, мы покатили тележку дальше, к группе, сидевшей на траве примерно в шестидесяти метрах от этой. Тут я спохватился, что с нами нет Томми. Обернулся и увидел его в первой группе людей. Он сидел на земле рядом — с женщиной, мне показалось. Она лежала на боку, лысая голова почти не видна в траве. Томми держал ее кусок запеканки, ломал его на мелкие кусочки и совал ей в рот, выжидая секунд десять после каждого кусочка.

В следующий раз, прикатив картофельную запеканку, я разглядел в стороне Мариэтту, она перебегала от группы к группе. Когда мы подъехали ближе, стало видно, что она сильно расстроена. Лицо у нее было красное, она неистово размахивала руками. Оставив тележку на Томми и Кикину, я поспешил к сестре.

— Мариэтта!

Она заметила меня, но отвернулась.

— Мариэтта! — И хоть я сам понимал, как глупо звучит мой вопрос в такой момент, я все же не удержался: — Что случилось?

— Густав! — сказала она. — Никто… никто о нем не слышал. Только один человек, и тот сказал… сказал, что Густав, наверное…