Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - [62]

Томми дернул меня за рукав.

— Пошли!

— Да, — сказал я, только ноги не слушались.

И куда подевался Кикина?

Мы стоим всего в шести-семи метрах от одного из вагонов, но я не могу приблизиться, мое тело не слушается. Двое пассажиров вылезли сами, и я стараюсь на них не глядеть. Мужчины — мне показалось, что это мужчины, только они не похожи на людей. На обоих надето что-то белое с синими полосками, но такое грязное, что насчет белого я совсем не уверен. На одном только штаны, так что грудь его на виду, и она выглядит не как нормальная грудь. Ее просто слишком мало, особенно по сравнению с размерами лысой головы над ней. Мужчина двинулся к нам, и каждый раз, когда он делает шаг, я думаю: сейчас упадет. Скелет, обтянутый кожей.

Я хотел отвернуться, но мужчина увидел, что я смотрю на него. Он уже в нескольких метрах от нас. Его скулы слишком сильно выпирают из худого лица, одно веко опухло и закрывает глаз. Я слышу, как он то ли дышит, то ли стонет.

В метре от нас он остановился. Раскрыл рот: полдюжины гниющих зубов, остальное — голые десны и чернота. Несколько мгновений он стоит перед нами, то ли человек, то ли скелет, хочет что-то сказать. И мой рот тоже открылся, я это чувствую, но понятия не имею, что говорить. Наконец я слышу, как он произносит:

— Вода.

Это он сказал или спросил?

— Вода.

Мы с Томми кинулись обратно в пекарню, так и не проронив ни слова. Вбежав внутрь, я стал озираться в поисках чашки, кружки, бутылки, но ничего не обнаружил.

— Это пойдет? — спросил Томми, показывая мне кастрюлю вроде той, в какой мама когда-то варила суп.

— Годится, — сказал я.

Мы наливали воду из крана, когда вошел один из главных пекарей, господин Хабер.

— Что у вас тут? — спросил он, заранее сердясь.

Но мы даже не оглянулись. Долили доверху воду и скорей к двери.

— Там поезд, — пояснил я на ходу. — Только что прибыл… там… там… посмотрите сами.

Мы побежали к поезду, держа тяжелую кастрюлю каждый за свою ручку. Вода выплескивалась, и нам пришлось перейти на быстрый шаг, а это, к несчастью, предоставило мне возможность подробно рассмотреть и весь поезд, и все вокруг. Люди повсюду — те, кто оставался в Терезине, и те, с поезда. Те, что с поезда, лежат на носилках и просто на траве. И даже с расстояния в половину футбольного поля я вижу, что все они схожи с тем человеком, который просил воды. Все они — скелеты.

— Куда он девался? — спросил меня Томми.

— Не знаю…

Мы вернулись, как мне кажется, на прежнее место, но мужчину с опухшим глазом не нашли. И второго, который был с ним, я не увидел. Но тут три человека поменьше ростом, чуть выше меня, заметили кастрюлю и заспешили к нам. Один поскользнулся и молча упал на землю. Другие будто этого и не увидели, они и меня и Томми как будто не видели — только кастрюлю. Дернули ее на себя, чуть не опрокинули — хорошо, что у нас с Томми хватило сил удержать.

— Подождите, — сказал я. — Мы нальем.

И — словно по привычке, словно так они много раз делали раньше — эти двое опустились на колени. Один без штанов, совсем голый ниже пояса, кожа на бедрах похожа на старую потрескавшуюся резину. Он открыл рот и закрыл глаза. Когда мы с Томми приподняли кастрюлю и аккуратно ее накренили, я заметил на веках этого человека маленьких овальных жучков.

Мы проделываем это раз за разом — бегаем от поезда в пекарню и обратно, таскаем воду. Глупо, конечно, что много воды по дороге выплескивается, зато это дает нам повод каждые несколько минут удирать от поезда. Когда мы бежим обратно в пекарню, я говорю себе, что уже знаю, как они выглядят, и нечего столбенеть каждый раз, когда мы возвращаемся. Но не помогает. Особенно когда я вижу их кожу, это самое ужасное.

Все они покрыты болячками, какими-то мелкими жучками, ярко-красными ссадинами и ранами, из которых сочится гной.

И эти лысые головы и странные глаза: не поймешь, где мужчина, где женщина, кто подросток, а кто взрослый. Так что хорошо, что можно каждые несколько минут от них убегать. И я думаю, Томми чувствует то же самое, хотя с тех пор, как все это началось, мы с ним почти не разговаривали.

А еще запах, который застрял в ноздрях. Я не сразу сообразил, на что эта вонь похожа. Потом вдруг припомнил: однажды летом у нас испортился холодильник. От этих людей пахнет гниющим мясом.

Когда мы примерно в десятый раз притащили воду, я заметил, что некоторых людей, кого вынесли на носилках, потом свалили в кучу у дальнего конца поезда. В такую кучу, куда живого человека никто бы не положил.

Очередная кастрюля опустела, и мы собирались вернуться в пекарню. Вдруг мне послышалось, что сзади кто-то произнес мое имя. Я обернулся. Прямо на меня глядит еще один человек маленького роста, точнее, скелет.

— Миша. — Почти вопрос.

— Ага, — сказал я, стараясь не таращиться на красные пятна, усеивающие скальп этого человека.

— Миша. — Костлявая рука потянулась к голове, и я подумал, лучше смотреть на локоть, не на скальп, но уж очень острым оказался этот локоть.

— Да-да, — сказал я, заставляя себя смотреть тому человеку в глаза. Я все еще не понимаю, мальчик это или девочка, но это не взрослый точно. Глаза двигаются странно, словно человек разучился фокусировать взгляд.