Где папа? - [14]

Я поплелась за ним. На меня надвигалось что-то кошмарно-неотвратимое. От внутреннего страха кожа у меня как будто загорелась, а под волосами так просто пекло.

Фокс с сигаретой в зубах зашёл в лифт и вопросительно посмотрел на меня. Я шагнула, стараясь не закашляться. Он нажал на кнопку моего этажа. Откуда он знает?!

Мы ехали, и в кабине становилось всё меньше воздуха, а я дрожала, словно меня било током. Что он сделает?! Ткнёт меня в руку сигаретой и скажет, что это испытание?

Фокс вышел первым и, не глядя на меня, повернул в другое крыло. По пути сунул сигарету в железную баночку из-под кофе на подоконнике. Невидимый, зазвенел ключами и щёлкнул замком.

Я побежала к своей квартире, не смея поверить, что Фокс просто живёт на моём этаже. Когда он переехал? Ведь раньше он жил за речкой!

Ох…

Я ввалилась в квартиру и принялась искать апельсины.

Чтобы разрезать их на тысячи мелких долек. Разрежу, и будет пахнуть апельсинами. Как в то время, когда папа был дома.

Но в ящике валялся только огромный пучок петрушки. Я приподняла этот кудрявый веник, а под ним оказался зеленый лук, который сгнил, и я вляпалась пальцами в зелёную слизь.

Да, это просто супер: вместо апельсинов — гнилая луковая слизь.

— Прости, дружок, — прошептала я петрушке, вытерла пальцы об её кудри, захлопнула дверцу холодильника, прижалась к ней лбом и заплакала.

Бусы

Вот уж я поревела. Смачно так… Точно пятилетняя. Мама говорила, когда я была маленькой, то плакала, глядя в зеркало. И плакать могла бесконечно, потому что мне саму себя было жалко. Вот и сейчас я смотрела, как расплылось моё и так страшнючее лицо в металлической дверце холодильника, как искривились и без того тонкие губы, и ревела, как целое стадо носорогов. Ревела я, ревело и чудище болотное в дверце холодильника.

Вот что делать с этим, а?

Позвонить, но кому?

Маме? И что сказать? Что я нашла зайца? Горе-то какое. Или что я жутко боюсь Фокса и Алашу?

«Не дружи с этими мальчиками», — скажет мама. Отличный будет совет, в точку просто. Дел-то.

Ирка сначала скажет: «А что, они симпатичные? Нет?» То есть выходит, что будь Фокс главный Кен среди всех Барби, ему что, правда можно из Андрюхи скамейку делать?

А Ирка скажет: «Слушай, ну твой Дроботенко САМ напросился». И вот тут, кстати, будет права. В точку. Этому придурку и правда всего этого ХОЧЕТСЯ.

«Всё?» — спросит Ирка, зевая.

«Нет, — скажу я, — они ещё меня обсуждают. Каждый взгляд, вздох, рисунок. Как будто грызут. Как семечку. И выплёвывают шелуху».

«Забей», — скажет Ирка да защёлкает клавишами.

Я полезла за папиным письмом, которое убрала в свой детский дневник. На его обложке написано: «Не трогай — убью». Толку от надписи мало было, дневник читали и мама, и Ирка, а мама ещё и ошибки на полях красным карандашом отмечала. Зато сейчас в него можно прятать всё что угодно, больше он никого не интересует.

Я открыла дневник, и из него вывалились папины бусы. Взяла их в руку, сжала кулак. Почему-то они были тёплые… Вовремя папа передал мне эти бусы. За них можно схватиться.

Я подумала, что не хуже Андрюши делаю вид, что всё в порядке. Хотя в школе ненавидят и папа в тюрьме. Не особо-то много в этом всём порядка. Зато бусы есть, можно схватиться.

А у него больше нет зайца. Лезть к Фоксу в тусу или не лезть — его личное дело. Сохранять независимую морду, когда на тебе сидит и курит Фокс, — тоже. На здоровье. Мама говорит, свои мозги не вправишь, и тут я с ней согласна. Хотя что касается мамы, то пусть её мозги лучше при ней остаются. У неё ж там столько цифр, свихнуться можно.

Короче, надо зайца вернуть. У каждого должно быть то, за что можно схватиться, даже у таких дураков.

Часть 9

В прихожей

Дверь мне открыла Софи Лорен. То есть загорелая, красивая, чуть похожая на итальянку женщина с огромными глазами и распущенными каштановыми с рыжими прядями волосами. Она была в розовой кофточке с большим вырезом и чёрной юбке. А в руке была зажата цепочка — наверное, пыталась застегнуть, когда я позвонила.

— Извините, — сказала я, — наверное, я ошиблась…

И тут увидела в прихожей Андрея. Он подпирал спиной дверной косяк. И смотрел в пространство, будто не узнавая меня.

— Эй! — сказала я ему, и тогда женщина улыбнулась, отошла в сторону и весело посмотрела на Анд-рюху.

А он так и смотрел перед собой.

— Ты к Андрею? — спросила женщина, переадресовав мне кокетливую улыбку. — Проходи. У нас, правда, беспорядок. Андрей, вытри пюре с пола, чтобы гостья не вляпалась. И я, кажется, просила не давать Кьяре еду в комнату.

Она словно не замечала окаменевшего Андрюху и растерянную меня. Вела себя как ни в чём не бывало.

Я заметила, что загорелые у неё только лицо, шея и руки. Голые ноги были бледными. А ещё у неё вдруг стал торчать живот под кофточкой, как будто, открывая дверь, она втянула его, а пустив меня внутрь — расслабилась.

Это меня немного успокоило — не такая уж она неземная красавица. Однако мама Андрея ничего не заметила. Она вела себя по-прежнему как кинозвезда. Представилась («Татьяна! Как в Онегине! Вы уже проходили?»), что-то спросила про нашу дружбу, сообщила, что уходит в театр, а до театра надо успеть на важную деловую встречу… Тут Андрей наконец оторвался от созерцания веника в углу и посмотрел на Татьяну, но не в лицо, а как-то вкось, на ноги. Татьяна говорила, на каждое слово оглядывая себя в зеркале, словно проверяла: правильное ли у неё выражение лица? И еще она всё время размахивала руками и жестикулировала. Как иностранка.