Где пальмы стоят на страже... - [2]

К тому же дочка — как различно сложились жизни у обеих женщин! — рано вышла замуж и вместе с мужем, Фелипе Арауаку, поселилась на берегу озера Ирипиши, в округе Тромбетас, где у того был небольшой участок. Бедняжка не пожила на новом месте и двух лет: лихорадка, постоянный гость этих мест, унесла ее, когда ей не минуло еще и двадцати. Мать, которая, спасаясь от недоброжелательства, окружавшего ее в родном городе, переехала жить к дочери, внезапно осталась одна с зятем, человеком, по ее мнению, никчемным и с которым ее ничто не связывало. К этому времени она уже свела знакомство с половиной будущих своих хворостей и поэтому почти не покидала гамак, ровно ничего не делая по дому. Смерть дочери и вторая женитьба зятя еще более увеличили одиночество старухи, характер которой также ему способствовал. С этого времени она стала всё больше опускаться, замыкаться в себе и проводила долгие часы, куря трубку, принимая свои бесчисленные лекарства и страстно понося всех знакомых в редко случавшихся беседах с заезжими гостями. Болезни ее расцветали всё более пышно, и редкий день не гнала она кого-нибудь в лес — неистощимую домашнюю аптеку сельских жителей.

На что только не жаловалась старая Бертрана — на боль в груди, испарину по ночам, кашель, переутомление… Она, мол, бедная, всю-то ночь глаз не смыкала сегодня, и в груди у нее что-то пищало, как цыпленок: «пи-пи-пи», — Бертрана очень похоже изображала, как пищит цыпленок; и ноги-то у нее сводило, и спина изныла вся; и боль в боку была как раз в том месте, где, как полагала Бертрана, находится печень… И если кто-нибудь из простой любезности спрашивал у нее о здоровье, то — горе бедняге! — ему приходилось выслушивать длинную историю всех ее болезней вместе и каждой в отдельности, изложенную обстоятельно, во всех деталях, да еще с подробным описанием всех лекарств, которые Бертрана тут же показывала, снимая с бесчисленных полочек, не забыв при этом разъяснить, как их следует готовить, как принимать, какой диеты придерживаться во время лечения и… — дальше гость был уже не в состоянии ни слушать, ни запоминать. И эта упорная, тоскливая, мрачная литания кончалась всё той же жалостливой формулой, для которой из всех интонаций своего голоса старуха выискивала самую душераздирающую:

— Ох, мне и говорить-то об этом тошно!.. Недолго мне, видно, осталось. Уж так мне худо, так худо, что, верно, и года не протяну… Ох, Матерь Божия! Прошлую ночь совсем уж помирать собралась: всё тело болело — голова, грудь, ноги… Думала, задохнусь… Ох, Отец Небесный, не оставь рабы твоей!.. Ох, дела, дела!..

И, как заключение этой долгой жалобы на свои страданья, раздавался резкий, внезапно обретший силу, голос:

— Бе-не-ди-та!..

Девочка прибегала. Оказывается, пора было пить микстуру из… Старуха называла длинное индейское слово и требовала, заранее сердясь, чтоб подогрели, чтоб не перегрели, чтоб подали не холодным, чтоб подали не горячим. На корточках за гамаком Бенедита перебирала пузырьки и баночки в поисках необходимого снадобья. Если случалось ей нечаянно задеть гамак, старуха остро взвизгивала, словно ее шилом проткнули, и, взяв с коврика свой страшный бич, со всей силы огревала девочку по спине. Бедняжка с плачем убегала, и огромные слезы, скатываясь по худенькому личику, падали в лекарственный настой из индейских трав. Старуха, словно этот взрыв действия был ее последним в жизни усилием, роняла бич ослабевшей рукой и откидывалась на подушки, ловя ртом воздух, измученная, изнывающая, тихо прося извинения у посетителя, если таковой в эту минуту находился с нею рядом. Но не проходило и нескольких минут, как снова слышалось ее нетерпеливое шипение:

— Бенедита!..

И так продолжалось целый день. Старуха била девочку без всякой причины, бессмысленно, просто чтоб дать выход своему слепому гневу. После обеда, и соответственно после полудня, она спала до трех часов, и в течение этого долгого отдыха маленькая служанка, ни на мгновенье не присев, тихо качала худенькими ручками гамак, охраняя сон своей хозяйки — глубокий и спокойный, словно в опровержение вечным ее жалобам. Впрочем, если послушать саму Бертрану, то это она отсыпалась за мучительные ночи, когда ей не хватало воздуха, когда ее мучили боли и когда она поминутно просыпалась… и будила Бенедиту, спящую на коврике под гамаком. Девочка вскакивала и — стоя — качала гамак. Иногда старухе вдруг приходило в голову встать, и, покинув свой гамак, который долго еще покачивался, скрипя на железных крюках, она с мрачным видом выходила из комнаты.

В такие минуты ей обязательно нужно было выпить чаю или принять какое-либо лекарство в горячем виде, иначе боли не проходили. Она приказывала девочке разжечь огонь. Кухня находилась во дворе под плохоньким навесом. Девочка шла в непроглядную тьму, дрожа от холода и страха. И если она задерживалась хоть на секунду дольше, чем это казалось необходимым нетерпеливой хозяйке, то можно было услышать, как бездонную тишину ночи нарушал пронзительный крик, зловещий, совиный, словно предвещающий несчастье:

— Бенедита!..

А зачастую почти что вслед за этим криком слышался свист бича и плач ребенка…