...Где отчий дом - [62]

Вчера, когда возвращались с речки, мальчишки побежали вперед. Их поманила ежевика. Только и слышно было: «Глянь! Ух ты!» Даже маленький Буба заволновался, с плеч на землю попросился. Побежал вдогонку за братьями. Погодя вернулся, протянул ягоды в горсти. «Ты тоже покушай, дядя Доментий!»

Вдруг голоса детей смолкли. Я подождал, окликнул. Пошел в ту сторону, куда они свернули, и скоро увидел, стоят за развалившейся

оградой у заброшенного дома, заглядывают в выбитые окна. Двор крапивой и папоротником зарос. Пол на веранде проломился, и из- под него деревцо проросло. По стене трещина от угла до угла. За­глянул через детские головки и увидел, что заставило их притихнуть: под потолком носились летучие мыши. «Что это, дядя Доментий?» — шепотом спросил Буба. «Летучие мыши»,— тоже шепотом ответил я. Лиа и Нелли испуганно оглянулись на нас.

Не все покинутые дома умирают так медленно. Некоторые по­кряхтят две-три зимы, да и рассыплются. Соседи растащат доски, разберут уцелевшую черепицу; через пару лет от дома и следа не остается, только на обгоревшие кирпичи вдруг наступишь в’крапиве или споткнешься о проржавевший кумган... А этот дом каменный, добротный, вот и мается...

Заглядываю в будку. Пес тут же вскидывает голову. Треплю по загривку. «Спи, собака...» Сходить на станцию, узнать время. Обычно прикидываешь по поездам. Хоть какое, а развлечение. Но поезда ино­гда опаздывают. А весной такое с ними творится, что вообще ничего не поймешь...

Ночь душная. Дощатая будка нагрелась за день. Нагревается быстро, остывает еще быстрей.

Вышел во двор — на очередной обход. У задней стены под наве­сом лампочка горит, бочки освещает. Между бочками тени. Посреди двора еще одна лампочка под козырьком. В ветреную ночь тень от козырька по двору скачет. Сегодня чуть подрагивает на стене.

Оба цеха опечатаны. Из-под дверей холодком кисло тянет. А на стене темнеет ящик для заявок, мой сменщик Гайоз придумал. Только вместо заявок нам разные записки подбрасывают: то свидание назна­чают, то грозят расправой, то просто предлагают побриться и сменить рубашку. «Э-э, разве наши люди понимают, что такое культура про­изводства! — возмущается Гайоз.— Напиши: в купажном короткое за­мыкание или перегорела лампочка в лаборатории. Нет! «Телевизор на завтра обещал грозу. Если не хочешь протянуть ноги, обуй рези­новые сапоги!» Так я и поверил. В такую жару в резиновых сапогах выйду, а они будут ржать... А тебе что пишут? «Доментий Гачечи­ладзе— самый симпатичный парень в районе». Ну, конечно! Это Циала дурью мается. В лаборатории делать нечего, она и развлекает­ся».— «Ну и пусть»,— говорю я. «Тебе все пусть...»

Циала пришла к нам после школы, да так и застряла. Сначала каждое лето ездила в Тбилиси, сдавала в медицинский. Раз шесть или семь ездила. Чем не подошла?! И собой хоть куда, и начитан­ная — все с книгой. Ей бы замуж, пока в девках не перекипела.

В тот раз вошла тихонько, встала у двери и дышит, как будто бежала. И платье вроде второпях надето. Ночь душная была, как сейчас. Я подумал, случилось что-нибудь. Ко мне часто ночью прибе­гают — я и электрик, и носильщик, и пожарник. Хотел спросить, что стряслось, но осекся. То ли свет странно падал, то ли я на тахте ле­жал и снизу смотрел, только показалась она мне очень большой. В будку иной раз десяток рабочих набьются, и ничего. А тут двоим тесно... Постояла, постояла, вроде хотела сказать что-то. Потом по­вернулась и в дверь. Как хочешь, так и понимай...

Под тутовыми деревьями ягод понасыпано. Хрустят и липнут к ногам.

Иду к станции. От будки до платформы тридцать три шага. Еще тридцать восемь по платформе, и я на станции.

С гор прохладой тянет, как из купажного. Только пахнет не ви­ном, а грибами. Позади станции журчит родник, в тишине хорошо слышно. В зале ожидания кто-то спит на лавке. Под лавкой связан­ные куры — крылья врозь, головы вывернуты. В мешке возятся поро­сята. Стены станции каменные, толстые. Их бы туда, где я служил.

Там не станция, а времянка дощатая, беседка, кассирша в платке поверх ушанки, в ногах печка...

Платформа освещена по-городскому. Это место поселка вроде как не совсем наше. Горы и реки наши, дома поселка тоже, а станция нет.

За железной дорогой река шумит. От станции к ней ближе, и звук не тот, что из будки,— слышно, как вода между камней про­тискивается, а которые за собой тащит. Сверчки заливаются: тру- трю, тру-трю, тру-трю. А по платформе степенно прохаживается кур­гузая седая женщина, очки поблескивают под фонарями. Узнаю учи­тельницу истории. Осторожно здороваюсь, хочу пройти незаметно. Она кивает и вдруг строго:

— Кто такой?

— Доментий Гачечиладзе, уважаемая.

— A-а... Вы все так меняетесь. Что ты тут делаешь ночью?

— Работаю.

— На станции?

— Нет, на винном заводе.

— Что можно делать ночью на винном заводе? — голос вздор­ный и робкий; вспоминаю ее уроки.

— Я там дежурю.

— Понятно,— рот слегка кривится.— Помнится, ты не проявлял рвения. Не слушаетесь нас, а потом всю жизнь локти кусаете... Так- то, мой хороший.— Вскинув голову на короткой шее, идет дальше по платформе.

Когда Джано изображал ее, все покатывались от смеха: «Царь Соломон был самый выдающийся царь на имеретинском престоле. Благодаря его стараниям население Имеретии удвоилось...»