...Где отчий дом - [6]

Действительно захолустье. В особенности после приморских по­селков с модной публикой, виллами в мандариновых садах, с вымпе­лами купальников на балконах и в окнах, с белыми дворцами сана­ториев в зеленых кущах... Слева горы, справа море, а над морем солнце в безоблачной синеве. Не пейзаж, а открытка в овале сердца с надписью: «Люби меня, как я тебя!» А здесь камень, сушь, стару­хи в черном и небритые мужчины с кирпично-красными лицами...

Поездка сложилась совсем не так, как я предполагала. Все ока­залось лучше и интереснее. Чего только не нагляделась я с утра! Косматое прохладное ущелье, и в нем старая грунтовая дорога, забы­тая вездесущим прогрессом; вдоль дороги деревеньки с обомшелыми, заросшими оградами, ставшими частью рельефа; грустные телята, протяжно мычащие нам вслед; зеленые шеренги кукурузы с воин­ственными султанами и голубые, миловидно-женственные виноград­ники вокруг домов; сладкие пасеки на прогретых солнцем лесных чащобах; оползень на дороге, словно содранная болячка на огромном теле горы, неторопливые приветливые рабочие и похожий на борца инженер-дорожник в белой кепчонке, уговаривающий нас дождать­ся окончания работ. «После твоего ремонта здесь не то что я, тяже­лый танк не проползет»,— заметил ему Джано. Стройная старая цер­ковь в центре села, облепленная домами, хлевами и сараями, жел­товато-розовая, как нуга, с кружевом орнамента вокруг узких окон, с потемневшими сине-вишневыми фресками в свечном нагаре — к чему-то сокровенно грузинскому приобщилась я на мгновение через силуэт той церкви, цвет ее камней и запах проулка, где она стояла... А запах дома, приютившего нас — то ли кипарис, то ли можжевель­ник,— рождающий необычайное ощущение чистоты и непорочности, я бы сказала, монастырской непорочности; а в соседней комнате, за­громожденной плетеными стеллажами, тихое деятельное шуршание— в зеленых ворохах тутовой листвы трудятся гусеницы шелкопряда... И круглый румяный лукавый хозяин, похожий на Кола Брюньона с рисунков Кибрика, и его веселая жена, босиком бегающая по дому. И старый крепкий дом, украшенный коврами с целующимися оле­нями, с огрузинившимися вдали от родины венскими стульями и та­буретами, сколоченными в расчете на десятипудовых пьяниц. И раз­ноголосая живность, мычащая, хрюкающая, пищащая и чавкающая во всех уголках обширного двора...

Какая сильная, полнокровная, щедрая жизнь. Дивная страна! «Мы были в Грузии. Помножим нужду на нежность, ад на рай, теп­лицу льдам возьмем подножьем...»

А утром... Как давно было утро — точно три дня прошло. Утром я искала соседку по комнате, чтобы предупредить об отъезде. Обыч­но она возлежала на пляже в тюрбане из махрового полотенца. «Не правда ли, Танечка, я вся алебастровая!» В это утро я нашла ее в вестибюле главного корпуса, где грохотали и квакали игровые ав­томаты и похожая на стюардессу дежурная зорко поглядывала из-за конторки... Пахнущий влажной пылью просторный сумрак, туманно светящиеся экраны игровых автоматов с нереальными ландшафтами, прильнувшие к экранам ребячьи головы, а над ними дебелая спина с рыжими конопатинами, перетянутая бретельками лифчика. «Я вся алебастровая».— «Вы, пожалуйста, не поднимайте тревоги: сегодня я не приду ночевать».— «Ой, Танечка, что это вы! Господь с вами! Куда вы? С ним?» Я молчала. «Вы меня, конечно, извините, я вам никто и вы самостоятельная женщина, но подумали ли вы... По-моему, это не для вас. Вот огорошила, голубушка! Вы хоть адрес оставьте!»

Адрес этой долины. Какой у нее шестизначный индекс?

Жить надо проще! Чему быть, того не миновать. Хоть однажды испытать это блаженство бездумности. Как хорошо! Трава на при­горке сочная, густая. Желтенькие лютики, клевер. В траве прыгают и стрекочут кузнечики, прислушиваются и снова стрекочут. Знако­мые травы, знакомый запах. Закрыла глаза — и милое, родное Под­московье; бревенчатая дача за штакетником, волейбольная площадка между соснами, подростки на велосипедах, очкастые умные волей­болисты....

С той минуты, как я села в самолет, я была в странном состоя­нии — точно в теплой комнате после мороза или в кругу близких лю­дей после миновавшей опасности; я глубже дышала, свободнее дви­галась; напряжение последних лет сменилось благодушной расслаб­ленностью. В самолете на высоте Десяти тысяч метров мне было хо­рошо, легко и спокойно, как давно уже не было на земле. Я смотрела на перенасыщенные солнцем облака, щурилась, покуривая сигареты соседа, слушала его болтовню и то и дело потягивалась, как кошка после сна. И в санатории первое время я все спала, спала, засыпала даже на пляже; во мне что-то происходило, какая-то работа, точно распускались до боли затянутые узелки. Этой работе помогало море. Я слышала его все время, даже во сне, оно ворочалось и вздыхало под окнами. По утрам, едва проснувшись, я подбегала к окну и виде­ла, как, заворачивая в трубочку невысокую волну, море накатыва­ется на берег. Погода стояла безветренная, и порой море совсем сти­хало. В такие часы мне чего-то не доставало, я то и дело выглядывала в окно, точно море могло вдруг исчезнуть. Но оно было на месте и, напрягши слух, я даже слышала его легкий, почти родниковый плеск....