...Где отчий дом - [58]

— Точно... А куда делся Шаликиа? Отвезем его домой.

— Оставьте, уснул человек и пусть...

— Нет, Доментий. Вам гостей и без него хватает. Да и дома у него люди. Небось глаза проглядели...

Нодар пригоняет скрипучую арбу, Гурам выносит Шалико и сто­ит с ним на руках, пока арбу разворачивают на пятачке у ворот.

— Назад! Назад_Р безрогий! Ну-ну-ну! Хи-о! Да уложи ты его! Прижал к груди сокровище!..

Гурам укладывает Шалико на доски; все пьяны, никто не сооб­разил подсунуть хоть что-нибудь ему под голову. Я порываюсь в дом за мутакой, но арба трогается, быки резво идут под гору. Колеса подпрыгивают на камнях, голова Шалико отбивает громкую дробь.

— Полегче! Все-таки голова...

Скрип арбы затихает в ночи. Доментий запирает ворота.

Я вхожу в дом. Свекровь с умиротворенным, почти счастливым выражением лица моет посуду. Над миской с водой курится пар. Ее ладони разбухли и покраснели. Я хочу разбавить кипяток, не позво­ляет. Наверное, ей приятны эти горячие ванны.

— Ушли?

— Ушли,— отвечаю я.

— Вот и хороню!

— Оставь до завтра, мама. Мы тебе поможем.

— Только бы не уснуть. Когда руки в горячем, в сон клонит...

Возвращаюсь на веранду. В темноте двора летают светлячки Со­бака гоняется за ними. Ночь теплая, беззвездная, тихая. Пахнет ис­ходом лета... Скоро осень. Мальчишки в школу пойдут. А я с утра в лес за каштанами и грибами. Здесь другие грибы, совсем не те, что в наших лесах; нет ни маслят,, ни опят, ни белых. Только лисички попа­даются среди папоротников... Как увижу их, так сердце сожмется.

Устала, спать хочется.. Если Джано дня на три, на четыре, ни­чего, потерплю... До чего мальчишка у них славный!

Собака по двору гоняется за светляками. Замирает. Разинув пасть и шевеля ушами, удивленно смотрит на мерцающий огонек и опять пускается вдогонку. Горы чернеют. Что-то стрекочет в траве, звук деловой и звонкий, как от далекой лесопилки.

Светляки пролетают сквозь частокол из проулка во двор и об­ратно. Летят вверх и вниз, вдоль проселочной и без дороги. В их мер­цании все делается зыбким: ограда ничего не ограждает; огонек, по­мигивая, проходит сквозь гущу кустарника. Светляки загораются и гаснут в черной траве и в черном небе; близкие кажутся далекими, далекие близкими.

В темноте двора в грустном хороводе огоньков вижу Доментия. Сидит неподвижно на скамейке под деревьями.

— Ты один, Доментий? — Доментий оглядывается.— Вы не пос­сорились?

Молча пожимает плечами.

— А куда делся Джано?

— Пошел спать.

— Надо бы отвести ягненка в хлев,— говорю я.

— Пусть пощиплет траву. В хлеву грязно.

— Какой белый! Никогда таких не видела.

Сажусь рядом на скамейку, прислоняюсь к его плечу. Тишина. В тишине звенит далекая веселая лесопилка. Мерцают светлячки. Сердце готово разорваться от тоски и грусти.

— Что с гобой? — спрашивает Доментий.— Устала?

Я вдруг всхлипываю и, уткнувшись лицом ему в шею, шепчу:

— Я сегодня письмо получила, бабушка умерла.

Глава пятая

ДОМЕНТИЙ ГАЧЕЧИААДЗЕ

— Пришел, псина? Оголодал небось. На...

Осторожно берет протянутый ломоть хлеба, выносит из будки, ест под дверью. А в первую ночь чуть не бешеным показался: трусит между рельсов, носом в шпалы, по сторонам не смотрит. Так бы и трусил до Самтредиа, да навстре­чу товарняк с углем на двух тепловозах. Перед станцией и со­шлись. Тепловоз как забасит, пес на все лапы осел, шерсть дыбом, еле успел отскочить в сторону. Дрожит, на громыхающие вагоны ска­лится. На станции только мы с дежурным, да кто-то на скамейке — под промасленной кепкой лица не видать. Прогрохотал товарняк, а пес все дрожит, не знает с перепугу, куда бежать. Хотел подойти — как зарычит! Карло (в ту ночь Карло дежурил) говорит: «Осторож­ней, парень, как бы не бешеный...» Ушел я к себе в будку. Через ча­сок выглянул — стоит позади платформы, наставил уши, смотрит. Я положил хлеб на виду и дверь прикрыл — пусть поест спокойно...

Собаки ко мне быстро привязываются — через неделю за мной в речку сигал, когда я на мельницу ходил. Хозяином признал. Но так и остался бродягой; что ни говори, а будку возле проходной даже собака с домом не спутает. Думал домой его взять, да Гурам отсо­ветовал— две собаки на одном дворе не уживутся...

Поел за дверью и пожаловал опять. Хвостом виляет. Дал бы еще, да нету. Не обиделся, зевнул с подвывом, улегся перед топчаном.

В будке только и помещаются топчан и тумбочка. И еще ружье в углу, холостыми заряженное, чтобы в случае чего палить. Слава богу, пока не приходилось: заводик маленький, оба цеха на ночь за­пираются. Разве пустую бочку кто укатит, да грохота побоится...

Перешагнул через пса, встал в дверях, к косяку привалился. Над дверью лампочка. На свет мотыльки слетелись, об лампочку коло­тятся. Вдоль ущелья сквозняком протягивает. Слышно речку по кам­ням. Как будто в той стороне большой базар. Пахнет шпалами и еже­викой — разрослась вдоль полотна.

Станция и платформа желтым светом залиты. Рельсы поблески­вают. Подальше родник темнеет. Между станцией и будкой тополя шелестят...

Мать все отговаривала: «Что ты за работу себе нашел? Неужели на том заводе днем сложа руки сидят?» Поля тоже грозилась: «Не поленюсь, Доментий, возьму фонарь, спущусь, посмотрю, чем ты там ночью занимаешься...» И ведь спускалась... Раз в грозу пожаловала. Ливень хлестал. Горы кругом то вспыхнут голубовато, то исчезнут. Я на всякий случай электричество по деревням вырубил. И в такую- то погоду явилась. Ниточки сухой на ней не было. Кулачки к груди прижала, колени подогнула, дрожит и улыбается. Как девочка после купания...