...Где отчий дом - [23]

— Что-то твоего мужа редко теперь по телевизору показывают,— говорит тетка Наргизи.

— А он это дело бросил.

— Да ну! Почему?

Я опять пожала плечами: очень они любопытные, а стоит что-ни­будь выпытать, тут же по поселку побегут.

— Ну, счастливо тебе, Додо... Кланяйся своим.

Когда я вошла на кухню, мать вовсю орудовала у плиты.

— Вернулась, Додо-джан? Успели всему поселку косточки пере­мыть?

Молчу. Воды из графина плеснула, выпила.Она принялась разгружать сетку.

— Для нужных людей у нее соловьиные язычки найдутся.

— Дареному коню в зубы не смотрят.

— Ничего себе дареный! — возмутилась мать.— Небось двадцат­ку оставила?

— Посчитай сама.

Пятерку сдачи я решила припрятать — пригодится.

Мать к плите вернулась, раскраснелась, на смуглых щеках румя­нец горит, песенку армянскую напевает — человеку работа в удоволь­ствие. Взглянула на меня, подмигнула весело.

— Хочешь помочь, дочка?

— Послушай, мама,— говорю ей.— Ты утром наговорила мне вся­кого, намеки там, шуточки.

— Про мальчишку, что ли? Про Сашку... Ну и что? И пошутить нельзя?

— Не вздумай при Джано Джанашиа так шутить. И отцу не взду­май нашептывать.

— Ты меня, дочка, не учи. У меня своя голова на плечах.

— Учти: заикнешься — ноги моей в этом доме не будет! Ни моей, ни моих детей. На похороны твои не приеду.

— Ну, ну... Уймись. Уже и похороны. Будто перцем обкормили, а ведь с детства сластена.

— Я свое сказала.

— А ты мать не поучай. Я еще утром сказала: ты мне не невестка, так что промолчать нетрудно. Но срам-то останется.

— Опять она за свое! — я всплеснула руками.

— Месяца без мужа прожить не можешь. А если дочки узнают?

— Я предупредила, мама!

— Так и быть, при муже твоем смолчу, но тебе все скажу, Додо! Я теперь старая, мне не стыдно. Сколько я в войну без отца вашего прожила? А ведь молодая была, и кровь во мне тоже шумная. Любила я отца вашего, как не любить? Но тут не о любви речь, о чести... Тьх помнишь, как вас крысы покусали? Не помнишь, наверное, мала была. А вот Медико помнит. Покусали вас крысы, бедняжек. Сперва в кро­ватке, а потом и на столе — я на столе вас укладывала. Господи! Руч­ки-ножки покусанные, а у Медико кончик носа отъеден. Теперь, слава богу, даже я шрама не замечаю. А тогда перепугалась, схватила вас в охапку и в деревню. А дома крысоловку оставила, клетку такую с балкончиком начальник мой одолжил. Вернулась — клетка переполне­на. Утопили мы их кое-как в железной бочке. А вечером он пришел, на боку сумка от противогаза, а в сумке колбаса и вино...

— Кто он? — я как-то потеряла нить рассказа, настолько неожи­данным было это жуткое отступление о крысах.

— Начальник,— объяснила мать.

— Ну,— сказала я,— может, хватит?..

— Нет, слушай, мне скрывать нечего. Прогнала я его. Колбасой по роже надавала. Чуть бутылкой башку не раскроила. Утопила бы, как ту крысу, и не пожалела бы. Всю ночь потом глаз не сомкнула, зуб на зуб не попадал... А сейчас тебе вот рассказываю и горжусь.

— А крысы-то при чем, мама? Я что-то не врубилась.

— А ни при чем, дочка. Все равно тебе не понять.

Сказала и отвернулась, склонилась над столом, хозяйничать при­нялась, а сама носом шмыгает, локтем глаза утирает и шепотом при­говаривает:

— До чего же лук злой, все глаза выел.— Потом опять на меня взглянула и строго так говорит: — Отдохни немного и приходи, одной мне не управиться.

Я зашла к себе, переоделась: сарафан сменила на сутану. Вот вещь, которая и впрямь актуально смотрится: глухой воротник, рукава прилегающие с хманжетами, длина — макси, и при такой монашеской строгости разрез куда выше колен! Как мамаша выражается, «до са­мого дальше некуда!». Мать это платье терпеть не может, а я потому и надела: пусть не думает, что ее взяла, что разжалобила меня своими воспоминаниями.

Я была уверена, что Джано она ничего не скажет, разве что на­мекнет как-нибудь по-своему, двусмысленно, не для того, чтобы зять догадался, а чтоб меня подразнить, желчь свою унять... А что если па­паше «накапает»?

Я заколола волосы шпильками на затылке, губы светлой помадой подкрасила и отправилась-назад на кухню.

Мать все стояла у плиты. Что-то в ее позе насторожило меня: плечи поджаты и напряжены, шея втянута. Заглянула в лицо. Так и есть, плачет, губы дрожат и кривятся. Увидела, что я смотрю, глаза закрыла, и крупная слеза сбежала по щеке.

— Ну, вот,— сказала я.— Здрасьте!

Молчит, только жмурится сильней и головой трясет.

— Что это ты? — говорю.— Обед решила пересолить?

Она раскрыла глаза и низким, огрубевшим голосом сказала:

— Где дети? Зови в дом. Уже полдень...

— Ай-ай-ай, мамочка, разве так можно?

— Можно! — вдруг громко и твердо сказала она и остервенело уставилась на меня черными глазищами.— Можно. Когда старуху мать обижают, можно. Когда дочь совесть теряет, можно. Когда наши тревоги, хлопоты, труды — все псу под хвост! — плечи ее затряслись, она расплакалась, прикрывая лицо локтем, рука сжимала шумовку.

Я обняла ее, боясь обжечься.

— Ну, что ты, мама! Я не хотела тебя обидеть. Это ты меня оби­дела, но я же не плачу. Чего не бывает между близкими?

— Всю жизнь на вас убила, все силы, и вот благодарность. Так мне и йадо! Значит, заслужила...— она неуклюже пыталась отстра­ниться, вырваться, то и дело обжигая меня горячей шумовкой.— На похороны не приедешь. И детей не привезешь? И не надо. Никого мне не надо!