Газета Завтра 1221 (17 2017) - [46]

«Я создал Общую Теорию эволюции, совершил открытие, цену которому понимают пока единицы, а всё волнуюсь и беспокоюсь. Увы, через сорок-пятьдесят лет русской России может не быть… Чтобы этого не случилось, нам надо совершить величайший духовный и физический подвиг… Только работа спасает меня от ужасающей депрессии. Горько жить в России и видеть, как её богатствами распоряжается кучка бывших фарцовщиков. Нынешних «человеков» есть за что ненавидеть… Демократия, видимо, это система преобразования «человеков» в скотов… Постепенно прихожу к мысли, что моим гонителям придётся дать настоящий бой. У каждого свой крест. Русского писателя этим врагам рода человеческого не сломить. В этой войне за Россию я буду драться с врагами насмерть… Сомнения и тревоги терзают меня… хотелось бы пожить немного, но выбора у меня нет… Смерть в моём деле – это тоже Победа».

При встречах Петухов был мягок, улыбчив, благожелателен, всегда старался услужить, редко когда вступал в спор, чтобы «не дразнить гусей», редко когда принимал на людях рюмку. Но возвращался домой, и тут его, наверное, догоняла хандра, и он, скрывшись от всех, уйдя в затвор, начинал в одиночестве пить, утаивая от нас эту губительную привычку.

Смерть ходила за ним по пятам, иль Петухов сам искал смерти? Эти постоянные посещения кладбища, щепетильный уход за могилами родителей, когда выщипывалась каждая травинка, пробившаяся в ограде, эти постоянные ссоры с обслугою Ваганьково, угрозы и укоризны, взывания к совести администрации - не только от немеркнущей любви к отцу-матери, но тут присутствовал некий мистический оттенок в общении с погостом и его вечными поселенцами, которые ежедневно пополняли последний приют, и уже никогда не встанут из гроба, не смогут о себе озаботиться, только ведут доверительные беседы. Сам тленный воздух кладбища, наверное, пьянил, кружил голову, и Петухов, общаясь с усопшими, заглядывал в гудящую бездну, куда готов был кинуться с головою, но и в последнюю минуту отодвигался от края, чтобы завершить на земле предначертанные Господом уроки. Казалось бы, с надсаженным, крайне больным сердцем надо уединиться в спокойной тихой гавани, где можно избежать житейской суеты, ссор и разладицы, умирить душевную смуту, обузить круг знакомств, а он же – напротив, всё торопился куда-то, изнемогая от болезни, нагружал себя переживаниями и бесконечными заботами, внушая себе, что почти здоров. А расхристанная, самодовольная столица, изобретающая какие-то непрерывные услады (как в последний день), украшивающая мерклую жизнь круговоротом бездельных «шоу», говорильни и вечеринок, невольно забывала Россию, коварно выпивала из горожан последнее национальное чувство… И не выпускала Петухова из цепких лап следствия, фарисейски обвиняя в крамоле.

 В один из дождливых осенних дней встретились в Доме литераторов по какому-то случаю. Был фуршет в Цветном зале, я разгулялся, Юра отъединился от меня, притулился в уголке за чашкою кофию, разглядывая со стороны подвыпивший народ, был совершенно трезв и спокоен. Может, приустал, иль прихватило сердце? Ему вдруг показалось, что мне сумка отнимает свободу, мешает угощаться, такая лишняя в застолье, и Петухов, прижаливая меня, предложил поглядеть за портфелем. Как бывает на подобных фуршетах, пиршество закончилось быстро, ибо гости ретиво раскидали салаты по тарелкам, бутылки скоро опустели, и праздник невольно пошел на убылую. Веселье от вина скоро загорается, но также быстро и потухает, если не подливать «горючки». Зала опустела, я вспомнил о приятеле, вернулся, чтобы забрать сумку, а Петухова не оказалось. И сумка пропала, а вместе с нею и телефон. Ну и шуточки, – подумал я. Обыскал Дом литераторов, но Юра не нашёлся, и никто не видел, когда Петухов покинул клуб; но показалось странным, что, не дождавшись, Петухов ушел «по-английски», не попрощавшись, – подобное за ним не водилось.

На телефон Петухов не отвечал, гудки шли в пустоту. Утром меня разбудил звонок из милиции. Велели приехать и объясниться; мой портфель каким-то образом оказался во дворе Египетского посольства. Какой-то человек, проходя мимо, закинул сумку через забор, подойти к ней охрана не решилась, боясь теракта, вызвали специальную службу с роботом, чтобы проверить содержимое, нет ли в ней взрывпакета. А всю ночь шёл дождь, пока-то прибыла специальная служба, проверила на взрывчатку, прошло часа два; но в размокшем портфеле нашли лишь мобильный телефон, а по нему отыскали и меня. Пришлось ехать к черту на кулички, в отделе сначала напугали, что дело не шуточное, принимает международный оборот, что меня и насторожило, и несколько смутило. Подумалось: начнут трясти – не отобьёшься. Но на удивление, всё обошлось без претензий.

До Петухова я дозвонился на третий день. О случившемся он ничего не сказал, а я не домогался. Происшествие с посольством Египта проскользнуло мимо сознания Петухова, не осеклось в памяти. Лишь запомнилось, что случилось после, как очнулся на Чистых прудах, в местах детства. Шёл дождь, толкал в спину промозглый ветер, у Петухова неожиданно закружилась голова, его качнуло вбок, и он оказался в ледяной воде. Дно было илистое, топкое, Юрий замешкался, сразу не вытянул из трясины ноги и, пока соображал, его скоро затянуло в ил по самые рассохи; уже стемнилось, народ сидел по домам (кто будет шататься по бульварам в ненастную погоду), и Петухов невольно попал в безвыходное состояние «каменной статуи»… Он лишь чувствовал, как скоро остывает, как холод течёт по спине, обжимает грудь, куёт тело, сердце сначала затрепетало, потом туго, заполошно забилось, и Петухов, запоздало осознав случившееся, запаниковал, попытался вырваться из ловушки, ещё пуще увязая в трясине, воззвал Господа о помощи. Казалось бы, и берег-то возле, только руку протяни, но ничто не совалось в помощь, чтобы зацепиться, вытянуться на сухое. Только тут, увидев смерть вплотную, Петухов окончательно очнулся, отчаянно закричал, и вдруг из сумерек появился парень, встал на колени, протянул руку. Но вытащить несчастного не сумел, не хватало сил. Стали звать вместе, и на счастье Петухова появилась помощь, скоро нашлась верёвка, и Юрия вызволили из гибельного плена…