Газета Завтра 1221 (17 2017) - [42]

Я сразу поверил Петухову, ибо это, наверное, свойственно русскому человеку: принимать необычное и несбыточное не за сказку, а за чистую монету. И, наверное, в национальном фольклоре всё то, что филологи именуют сказками, на самом-то деле русским простецом не подвергалось сомнению и насмешке, но принималось за сущую правду, ибо тогда жила непонятная нам, совершенно иная связь крестьянина с матерью-сырой землёю, с небесной твердью, со всем тем, вещим и вещественным, что окружало русича с младых ногтей и не теряло правды-истины по самую гробовую доску, что современному искушенному человеку кажется непонятным, первобытным и наивным, лишенным всякого здравого смысла. И золотая рыбка, и конёк-горбунок, и скатерть-самобранка, и сапоги-скороходы, и ковер-самолёт, и баба-яга с кощеем бессмертным, и девки-полудницы, и русальницы, и домовые, и вся та многочисленная «нежить», окружавшая наших предков, вместе со святыми угодничками. Сейчас же ничего подобного как бы и нет - и мир сразу съёжился, потускнел в красках, стал невыразимо скучным и пошлым. Петухов же, постигая древнюю праисторию, не только слился духовно с дальним предком, но чувствами, пониманием чудесного мира, сотворённого Господом, сам стал тем древним волхвом-кудесником. И потому мы верим его открытиям, не замечая даже малейших оттенков сказочности, мифотворчества. Да и миф, во всём своём историческом объёме, во всей неразгаданной глубине - куда полнее, чем сама правда.

Казалось бы, нынче всем в мире известно, что земля - круглая, и я куцым умишком понимаю, что да: круглая, и летит в космосе, не чуя под собой опоры, по начертанному Господом пути. Но отчего-то верится тёмным и непостижным подсознанием, своим «вторым я», что земля плоская, стоит на трёх слонах, а те, в свою очередь, покоятся на китах, плавающих в безмерном, безмолвном океане. Для нас, нынешних, это стародедова смешная выдумка и блажь, но для деревенщины из недавних веков это была реальность, запечатанная свидетельствами досужих странников, что видели необъяснимое живое чудо. Русский землепроходец, очарованный этим сюжетом, пускался в путь на край земли, чтобы омыть в океане ноги, взглянуть в глаза кроткому спокойному слону и, убедившись самолично, что дальше ходу нет, возвратившись домой – дальше устраивать жизнь по нерушимому прежнему смыслу. Но если бы мужик верно знал, что земля круглая и сколько бы ты ни шёл, ничего нового не увидишь, а в конце концов вернешься обратно на своё подворье, то он, пожалуй, и не сошёл бы со своего порога, чтобы напрасно не мять ноги неведомой дорогою и трепать сапожонки; на кой чёрт, скажет, куда-то плестись, если в конце пути окажется твоя же избёнка и старуха-карга у разбитого корыта, уже согбенная, ни к чему не гожая, а подросшие без тятьки-бродни ребятёнки уже обметались шерстью, себе на уме, и, встретив отца, справив привальное, уже другим днём примутся тебя лаять: де, за коим шлялся, непуть, неизвестно где эстолько-то лет и, уже отпетый и мысленно похороненный, зачем-то встал из могилы и приплёлся обратно, чтобы напугать родню, присвоить часть убогого нажитка и потеснить семью. Очень сложно жить с мыслью, что земля круглая, что она летит, будто камень, пущенный из пращи, и неведомо когда споткнется; что люди каким-то образом живут на другой стороне земли вниз головою и не падают в бездну. Исчезает сказка, а место её занимает обыденка, которую не покроет даже тот крохотный прибыток, который притащит на загорбке уже призабытый хозяин. Большей частью двигались на Восток не основательные мужики, приросшие к семье, а та самая молодая предприимчивая голытьба, ещё не знавшая страха, что шаталась меж домы в поисках случайного заработка, и тех-то отчаянных бессемейных парней на северах звали казаками, казачатами, и никакого отношения они не имели к кубанским и донским беглым поселенцам с оселедцами и прокуренными усами до дюжего плеча… Но редко кто из ушедших в Сибири и обзаведшихся там семьёй с якуткой иль тунгуской возвращались домой, а потому миф о «слонах и китах» жил практически до двадцатого века и непонятным образом сохранился в глубине нашего сознания, нисколько не мешая новым, похищенным из книг вестям. И когда Петухов сообщает о двойственности истории, её прихотливой путанице, маскирующей прошлое народа, когда уверяет, что русскому племени - тридцать тысяч лет, и оно, дескать, в десять раз древнее египетских пирамид, выстроенных нашими же предками, жрецами-русами, что Исус Христос был русом-арием, – то мы, отринув современную науку, охотно принимаем на веру его толкования. Ведь Бога тоже никто не видел, но никто и не скажет, что Его нет…

 Однажды, 13 мая 2008 года, я зазвал Петухова в Союз писателей. Там решили показать фильм Клавдии Хорошавиной «Беглец из рая». Надо сказать, фильм замечательный - сколько бы раз ни смотрел, всякий раз прошибает слеза, проникновенный не только красотами живой рязанской природы, подробностями крестьянского мира, где я, выходец с Белого моря, случайно, волею судьбы оказался в Мещерской стороне, в самой сердцевине русской земли; талантливому режиссёру удалось разговорить меня и тем обогатить ткань картины объёмными национальными размышлениями о русском, которые нынче в редкость. В глухих ельниках, у черной таинственной речной бочажины, на торфяном берегу вьёт куделю сизый дымок костерка, булькает в котелке щучья ушица, в просвете ветвей, как бы пойманные в частый невод, едва проблескивают голубые чешуйки далёкого неба – и какая-то особая живая тишина на травяной кулижке под еловым пологом, и слова, искренне выплеснутые в комариные таинственные сумерки, независимо от нас вдруг наполнялись особым смыслом от слияния души человека и матери-земли. Это умиление не ко мне, баженому, а к режиссеру Хорошавиной, похожей светлыми кудерьками и лазоревым восхищенным взглядом на цветок первоцвета, только что выбившийся из-под снега. Невеликого росточка, с неугасающей улыбкой, песенница и хороводница, она сошла на архангельский Север с берегов Ангары, из глухой таёжной деревнюшки, из коренной крестьянской семьи, воистину влюбленная в русского простеца-человека, и та жизнь, что нашла Клавдия под пазухой Москвы в моей деревне, оказалась ей такой знакомой, такой близкой до мелочей своим суровым древним уставом жизни; Хорошавина в лесной чищере, на комарах, под подолами березняков и елинников, населенных древними неумираемыми духами, была своею, как бы доморощенная и своерощенная, - и только такому художнику и мог открыться вроде бы бесхитростный внешне, но наполненный внутренними смыслами сюжет о России и о мужичке-поморце, случайно прислонившемся к рязанской стороне... Клавдия Хорошавина, Юрий Петухов – одного национального покроя талантливые люди, одного духовного состава, коих в избытке на Руси, но волею чужебесов они, как и многие из русской природной интеллигенции, вытеснены в сутёмки, в засторонок, куда не достаёт тёплого людского внимания и взаимной радостной любви; это свечи, истаивающие в глухом закоулке, своим светом почти не разбавляющие глухую темень, насланную на страну недобрыми завистниками.