Газета Завтра 1221 (17 2017) - [15]

Поэтому ленинизм настоящий, поздний — он, конечно, связан с этим, и он связан с твёрдым намерением Ленина не огосударствить партию. Любой ценой добиться неогосударствления партии. В этом смысле Ленин повторял то, что сейчас делает (как ни странно это прозвучит) Иран. Когда есть священный город Кум как религиозный традиционалистский центр, и муллы, и стражи Исламской революции — вместе. Между прочим, с тяжёлым вооружением — вот это всё иранский религиозный кулак. А есть светский Тегеран.

Так вот — Ленин никогда не хотел, чтобы партия огосударствилась, он понимал, что в этой ситуации место конфликта между буржуазией и пролетариатом займёт конфликт между управлением и пролетариатом. Не между капиталом и трудом, а между управлением и трудом. Он этот конфликт чувствовал, чувствовал, что это будет реставрацией буржуазии. "Как нам реорганизовать рабкрин", "О нашей революции" — все его последние статьи о том, как не огосударствить партию. А это очень далеко идущая вещь. Если партию не огосударствлять, и вместе с тем она — власть, то она — только Церковь, она ничем другим быть не может.

Александр ПРОХАНОВ.

А зачем огосударствлять партию, когда Ленин отрицал государство? Я и хочу понять, в чём ленинизм? Значит, ленинизм в его представлениях о государстве был описан в работе "Государство и революция", где на государстве ставился крест. Значит, можно организовать социум помимо государства, можно организовать социум вне страт, можно организовать социум вне семьи, и это всё кончилось с момента Красного террора. Для реализации Красного террора потребовалась суперцентрализованное, мощное, военизированное государство. Значит, ленинизм кончился именно на этом? Есть Ленин до революции, есть Ленин в момент революции, есть Ленин сразу после революции, есть Ленин победившего революционного процесса   — и где же ленинизм? Все эти четыре формы— это есть ленинизм?

Сергей КУРГИНЯН.

Они все колебались. Марксу шли одно за другим письма от Бисмарка, где он пишет: возвращайся, мы сделаем немецкий социализм, а ты мне очень нужен как консультант. Приезжали посредники. Но Маркс отказался. Он сказал: "Нет, не буду, государственный националистический марксизм не будет существовать". А соблазн был велик. Ленин безумно ценил государство, хотя всё время говорил о его отмирании, отрицании. Он внутренне очень понимал, как оно устроено, и ему его очень хотелось. Одновременно с этим он декларативно говорил: "Нет-нет, его не будет". Когда они его получили, все вместе — они в него просто влюбились.

Один мой дальний родственник, который был вполне, если говорить по-коммунистически, реакционно настроен (но он строил тогда Красную армию), он говорил: "Великим князьям и всем прочим Россия не нужна, они готовы её на что угодно разменять, а Троцкому — нужна. Я не знаю, что он такое говорит, какая-то "коммунистическая мировая революция". Да какая разница — ему нужна армия! Давайте сделаем армию". Дальше делал паузу и говорил: "А когда мы сделаем армию, не будет Троцкого". Это был "символ веры" той части консервативной аристократической элиты, которая пришла к Ленину. Они почувствовали в нём жажду (которую перенял Сталин, конечно) большой государственности при полном риторическом отрицании её. В этом смысле, с одной стороны, человек всё это наследует — державность и всё остальное, с другой стороны он её как бы отрицает. Ну, а потом возникло главное — можно было ещё отрицать эту государственность и всё прочее, пока существовала марксистская надежда на то, что сейчас начнётся революция в Германии, дальше во Франции, в Англии — и всё. Что победивший в тех странах пролетариат окажет нам помощь, и всё прочее. Но как только выяснилось, что мы живём в полном окружении — это уже другой Ленин.

Все параллели, конечно, очень странны, но вот Путин. Он — западник. Он чего хотел: чтобы мы вошли в НАТО, чтобы были западной державой, но сильной западной державой, глядишь (шёпотом) — первой, а там, глядишь, и Америка подвинется. А когда ты вдруг видишь, что Запад тебя просто отторгает безумно, то что-то происходит сущностно, ты начинаешь что-то пересматривать внутри своей идеологии.

Когда Ленин понял, что, по сути, его любимый Маркс провалился (а он никогда до конца марксистом не был, и Плеханов его обвинял в этом, он говорил "бланкизм", "бланкизм", "бланкизм"), — он поменялся, это уже другой Ленин. И когда он схватился за Гегеля — он же схватился за него потому, что ему нужно было обосновать эту государственность, ему надо было начать её строить. При этом, будучи противником государства на словах и надеясь на мировую революцию, как они все (но не так, как Троцкий, — он был в этом смысле посередине между Сталиным и Троцким), он же фанатически верил в развитие. В момент, когда идёт эсеровский мятеж и всё поставлено на карту, он посылает отдельные военные части и средства на то, чтобы строить электростанции. Это может сделать только фанатик, человек, который в развитие России верил фанатически. А как её можно развивать без государства? Это же невозможно! Поэтому, как только он понял, что его "кинули", что все марксистские прогнозы на мировую революцию отменены, в нём проснулся русский националист. Соответственно, имперский, который всегда мессианский, и все эти коды… Он любил Некрасова. Так прочитаем Некрасова — там много и про Бога. Вроде он был атеистом (он был ближе к атеизму, чем Сталин), но не до конца. Он и с индийскими какими-то вещами отчасти заигрывал, но больше всего — с Гегелем. И его роман с Гегелем, который был на фоне уже и болезни, два инсульта — это плохо…