Газета Завтра 1178 (26 2016) - [27]

Отец мучительно горько переживал ситуацию, и не видел надежды на её исправление в будущем, боясь, что высочайшая немилость отразится на судьбе, как его самого, так и всего семейства; вскрывал личную переписку сына, испытывая всю унизительность взятого на себя обязательства… Всё это не могло не сказаться на отношениях внутри семьи. "И был печален мой приезд…"

Какое-то время тянулось это гнетущее неразрешённое состояние. Гроза, столь же внезапная сколь и назревшая, между отцом и сыном всё разрешила.

"Чудовище" пожелало, наконец, объясниться, однако, столкнувшись с прежними — не остывшими ни на градус — отцовскими обвинениями, в том числе, и в дурном влиянии "атеиста" на младших сестру и брата, вспыхнуло, как порох, и высказалось обо всём, что думает…

В итоге, отец обвиняет сына, чуть ли не в рукоприкладстве; сын убит и расстроен, пропадает в Тригорском…

И всё же, надо полагать, отец что-то понял. Может быть то, что сын не во всём уж так безнадёжен. Но ссора есть ссора.

В конце ноября 1824 года Сергей Львович со всей семьёй выезжает из Михайловского в Петербург, оставляя старшего сына на волю Божию, и на полный произвол безысходного деревенского одиночества.

По сути, в самом центре болезненно-резких отцовских обвинений, стоял религиозный вопрос. "Кто он? Ужели отъявленный безбожный революционер-вольнодумец, и, в таком случае (в таком качестве!), он может быть окончательно потерян для семьи, для рода, а по большому счёту, и для Отечества, или — пусть запутавшийся, заблудший и многогрешный по молодости, но всё же христианин?" — такими представляются думы, терзавшие родительское сердце Сергея Львовича, который, к тому же, не мог не переживать и за будущее других детей: достигших возраста, дочери и младшего сына. Религиозность, а точнее — православное вероисповедание, при всей, так называемой, "просвещённости" светского общества, при всём растущем воздействии на русские умы западного либерализма и лёгкости нравов, являлось непререкаемой основой общерусского мировоззрения, и фундаментом нравственности.

Религиозность Пушкина и религиозность его поэзии в молодые годы не всегда прозрачны, но, без всякой предвзятости, несомненны. Да разве могло быть иначе, коли духовная почва той эпохи всё ещё курилась терпким священным ладаном литургии, всё ещё просвечивала мерцанием домашних лампад, всё ещё оглашалась вздохами материнских молитв, и, не в последнюю очередь, подпиралась набожностью государя-помазанника.

При всей своей необузданной вольности атеистом он всё-таки не был.

В апреле 1821 года Пушкин пишет паскуднейшую поэму "Гавриилиада", что явно не только молодая проказа, но и вызов вере (парадокс, но душе неверующей сей вызов Богу не свойствен, он ей ни к чему), и упоение поэтической дерзостью, то самое — у "бездны мрачной на краю", за которым угадывается эпатаж. Эпатаж не прошёл бесследно. Едва ли не всю оставшуюся жизнь над Пушкиным будет тяготеть этот грех, ненавистный ему до зубовного скрежета. Но это-то и утвердит в нём, в осознанном грешнике, осознанную же Истину.

Говорят, Бог любит искренних. Почему бы ни допустить, что Он избрал эту душу за её бесстрашную пылкую жажду правды, по аналогии с Савлом. "Ищите же прежде Царствия Божия и правды его, и вся сия приложатся вам". Молодое вино должно было перебродить в молодых мехах, чтобы стать, наконец, тем славным и добрым вином, которое делает честь на пиру своему хозяину, и которым зрелое милосердие врачует раны греховной молодости.

Здесь, в Михайловском родится величайший поэтический шедевр, будет написан "Пророк": "Духовной жаждою томим…" Томим — не кто-нибудь, а Пушкин. Гениальный поэт по имени Пушкин.

Мы говорим "гениальный поэт", различая творческую ипостась и собственно человеческую: подкожную, присущую всему земному. Проще говоря, гениальность приложима исключительно к творческой ипостаси. Разве могут быть гениальные люди? Разве сам по себе человек может быть гениальным? Разве необходимо доказывать, что художник и человек — две разные двери в две разные комнаты одного здания? Что иные роли умнее актёра, который играет их?

Согласно словарю, "гений" — есть высшая творческая способность, а "гениальность" — связана с созданием качественно новых, уникальных творений. Трудно вообразить человека, достигшего высшего, качественно нового человеческого состояния, то есть, возведшего всё своё человеческое до степени гениальности. Человек, гениально встающий по утрам, гениально завтракающий, гениально опаздывающий на работу… или не опаздывающий? Что может быть качественно нового в человеке? "Сверхчеловек"? Ну, это уже проходили. Итак, гениальный человек в природно-душевном своём обличии невозможен. Даже святой при жизни. Получается, что единственный истинный и бесспорный Гений — Бог, и вся гениальность — у Бога, ибо "связана с созданием качественно новых, уникальных творений". Стало быть, и всякая гениальность — от Бога. А не от человека, не от природы его. Знает ли Бог, кому Он дарует гениальность? Ещё бы Ему не знать! А как же пушкинский постулат: "гений и злодейство две вещи не совместные"? Вот ведь хотелось ему, чтобы ни коем образом "не совместные" в человеке-творце, — какой отчаянный идеал, какой порыв к совершенству!