Газета Завтра 1178 (26 2016) - [26]

Спускаемся по лесной асфальтовой дорожке, где начинает радовать всё, — от кристального, настоянного на хвое и травной свежести воздуха, до непременных, но таких не злобных, можно даже сказать, весёлых комариков.

— Смотри — земляника!

В Подмосковье и далее к югу земляника давно уже отошла, а здесь вот она — проглядывает тут и там алыми огоньками ягод… Собрали по горсточке и вкусили. Ай, душиста! Гостеприимно встречают. И общая мысль у обоих: Александр Сергеевич…

Дальше, по правую же руку, спиной к кромке леса, крытая деревянная сцена, наподобие летней эстрады в парке, а перед ней — ничем не ограниченная поляна для зрителей. Для чего сие заведение предназначалось, догадаться не сложно: во-первых, на этой сцене местные крестьянки исполняли для Пушкина и его гостей народные песни, слова из которых поэт записывал в свою записную книжку; во-вторых, Александр Сергеевич представлял здесь отдельные сцены из "Бориса Годунова" перед деревенскими обитателями и ближайшими к нему помещиками, в том числе, перед Вульфами и, разумеется, Анной Керн; в-третьих, он и сам выступал, читая со сцены свои стихи… "Роняет лес багряный свой убор, Сребрит мороз увянувшее поле…". Или: "Я памятник себе воздвиг не рукотворный, К нему не зарастёт народная тропа…". И тропа эта воистину не зарастает!

Вот мы идём по ней — по широкой, сплетённой из рукавов-тропинок, вместе с многочисленными попутчиками, — встречаются целые семьи, встречаются и богомольцы-паломники, что после намоленных русских твердынь Изборска и Пскова, после Святогорского монастыря сворачивают обязательно и сюда, в намоленное пушкинскими стихами Михайловское. Да и как не свернуть, если в этих местах, в этом певучем, отзывчивом, радушном пространстве таинственно творил святой русский дух поэзии!

Здесь же, на этой поляне устраиваются в наши времена знаменитые Пушкинские праздники поэзии, начало и жизнь которым положил первый ангел-хранитель, ангел-спасатель и собиратель Михайловского, он же первый его директор, легендарный Семён Степанович Гейченко. Вечный поклон ему.

Не терпится увидеть дом. Взбираемся… Ну, где же, где… Ах, вот он! Дом Пушкина! Спешим во двор… И замираем. Дуб разветвлённый, чудо-дуб, собравший младших братьев в круг… Ну, пусть не дуб, а вяз, но всё равно оттуда — с Лукоморья! Подумать только, сколько на сучьях его — за годы и годы — понавешено догадливым воображеньем посетителей разнообразных русалок, котов, кощеев… На самом деле, они все здесь — за тонкой плёнкой видимого мира — в волшебном царстве сказки, куда они в заветный час с начальных строк уводят нас…

Перед нами обширный круг поляны со странными деревьями, они так дружно обрамляют её, но, кажется, и защищают простодушно. Да, полно, деревья ли они? Вот вместо дерева — одна кора, как заскорузлая от древности рубаха или кафтан? Откуда? Кто носил его? А всё же и оно цветёт, как остальные братья. Но тут же, думаю, не сёстры ли? Ведь это липки. Всего их двадцать шесть, посаженных когда-то младшим сыном поэта: как дата рождения Пушкина — 26 мая, по старому, само собой. Здесь же домик Арины Родионовны, няни поэта.

Интересно звучит — "няня поэта"… Сказать: вынянчила нам Пушкина, и сказать: вынянчила нам Поэта! Она была назначена ему даже прежде его рожденья. У России много имён, одно из них — Арина Родионовна…

Он едет сюда, в Михайловское, понемногу остывая от жарких южных ветров. Знает ли, что всё самое главное начнётся отсюда? Чуял ли?

Громада грядущих свершений уже нависла над ним…

Выделяются, по крайней мере, два случая, что явно спасли нам Пушкина, того Пушкина, который есть "наше всё", которого только и можем знать теперь, а другим — и не представляем.

Первый случай — это момент его ссылки в Михайловское — изъятого из страстных объятий южной, а паче, крамольной, вольности.

Второй — это счастливая невозможность его опрометчивого побега зимой 1825 года из того же Михайловского, отменившая его прямое попадание на Сенатскую площадь, а следственно, неизбежное принятие участи декабристов, и, вполне возможно, — самой трагической…

Бричка с парою лошадей — от станции к станции — несёт его в псковскую землю, в родовое имение матери, Надежды Осиповны, где проведёт он два нечаянных года.

Да, он — Пушкин, — со всеми присущими ему чертами, с "Русланом и Людмилой", "Кавказским пленником", с начальными главами "Евгения Онегина", и первой россыпью новаторских ярких стихов, но ещё далеко не тот умнейший и великий Пушкин, а посему, свершись всё то, к чему он так стремился в обоих случаях по своему хотенью и "страстью воли", и мы бы знали совсем другого Пушкина. Ведь видно же по разным свидетельствам, что запросто мог ввязаться в какую-нибудь авантюру с самыми непредсказуемыми последствиями. Так, мятежное вольномыслие, помноженное на своенравие, привело бы, скорее всего, к неминуемому фиаско — и личному, и творческому. Всё спасло одиночество.

Великое, благословенное, спасительное одиночество…

Приехавший в Михайловское из южной ссылки сын был аттестован в устах своего родителя "атеистом", "выродком", и "чудовищем". Обвинения самые страшные. К сожалению, было за что! Кощунственные вирши, слетевшие с пушкинского пера, доставившие ему славу ко всему ещё и залихватского богохульника, вкупе с прочими ходившими по рукам стихотворными хулиганствами, откровенно противоречили своей непристойностью идеалам дворянской чести. Но подлинным ужасом для родителя стали безумные строчки из оды "Вольность", пылавшие ненавистью к государю-помазаннику: "Самовластительный злодей!/ Тебя, твой трон я ненавижу,/ Твою погибель, смерть детей/ С жестокой радостию вижу", — и полные той же детской мстительностью к своему народу из другого стихотворения: "Паситесь, мирные народы!/ Вас не разбудит чести клич./ К чему стадам дары свободы,/ Их должно резать или стричь". Да и в поступках своих успел понахватать всяких вольностей — от любовных до заговорщицких. Словом — всё, что бросало пятно на фамилию и позорило весь именитый род. Отсюда и "выродок".