Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век... - [2]

Державин (представьте себе!) не бывал в Европе, зато обжил почти всё государство Российское: Казань, Петербург, Москва, Саратов, Петрозаводск, Тамбов, Господин Великий Новгород — это города, в которых он оставил след как солдат, администратор и просветитель.

Державин мог бы объездить весь мир — ни бюрократических, ни финансовых помех для дальних путешествий в зрелые годы он не имел. Но почему-то его не тянуло к священным камням Европы. То ли за недосугом, то ли ещё почему… Самыми западными краями, где побывал Державин, так и остались польские да белорусские деревни. Там он прогремит, выискивая крамолу. А тянуло его на север России, лучше сказать — Руси. Туда, где зарождалось государство, которому Державин придумает одно из самых нежных и гордых имён — Родина. Он любил мощные белые стены широкоплечих новгородских храмов. В них — и жизнелюбие, и аскеза. От каменных новгородских церквей неотделимы небо и вода. Он любил Волхов — эта река посмирнее Волги, но и посуровее. В имени реки поэт слышал заповедное слово «волхв».

От Волги до Волхова прошло плавание Державина — долгое, остросюжетное. Он начинал службу рядовым солдатом — разве что гвардейцем. В солдатах задержался надолго. А дослужился до статского полного генерала. Действительный тайный советник. Выше — только одна ступень, на которую за всю историю Российской империи шагнули 13 человек: действительный тайный советник 1-го класса.

Усердный администратор, Державин ненавидел однообразный муравьиный труд, ему требовалась постоянная нервная встряска:

«Повторение одних и тех же мыслей, одетых только другими словами без чувств, не токмо бывает ненужно, но и неприятно. В том великая тайна, чтоб проницательную, быструю душу уметь занимать всегда новым любопытством». Это сказано не только о поэзии, которая есть «езда в незнаемое»; этому правилу Державин следовал во всех начинаниях.

И в халате, и в камзоле он оставался поэтом и администратором, государственником и своенравием — всё разом. Любая одёжа сидела на нём как влитая. Он и в роли просветителя не сплоховал, хотя друзья отмечали пробелы в его образовании. Ведь Державин в молодости прошёл дорогами солдата, а не учёного. Никогда он не сиживал дни напролёт за стаканом вина и кипой французских книг, разве только ночами приобщался к учёности — а Сумароков, к примеру, мог предаваться любимому времяпровождению месяцами. Для чужих и собственных книг Державину приходилось улучать часы, если не минуты — когда можно было отдышаться между служебными заботами, не говоря о треволнениях личных.

Державин бывал и приземлённым, и возвышенным — что и говорить, широкий человек, обаятельный во всех проявлениях. Подобный нрав — великое счастье для поэта, потому что такова и Россия — то набожная, то предельно рациональная, «расчётистая» в своих устремлениях. Когда поэт похож на свою Родину — ему подвластен язык, сформированный в свойском ландшафте, под русским небом.

Гаврила Романович Державин — исполинская фигура в истории русской классической литературы. Но верстовыми столбами в его судьбе, пожалуй, были не книги, не оды, не собрания сочинений. Профессиональный путь Державина не поддаётся линейному исследованию. Кто он? Поэт? Государственный деятель? Просветитель? Идеолог молодой империи? Борец с коррупцией, с чиновничьим стяжательством? Сам Державин в минуту уныния придумал такую автоэпитафию:

«Здесь лежит Державин, который поддерживал правосудие, но, подавленный неправдою, пал, защищая законы».

Да, наш поэт был неистовым ревнителем правосудия. Вера в правосудие — одна из самых благородных и навязчивых иллюзий, которая мало кому помогла, но Державина не подвела.

ПРЕДИСЛОВИЕ ВТОРОЕ Эпическое

ПЕСОК ИСТОРИИ

Державина в истории России заслонили. Его заслонил Пушкин, которого Гаврила Романович «заметил и, в гроб сходя, благословил». Его отодвинули на второй план политики «дней Александровых прекрасного начала», которые недолюбливали и не понимали простоватых исполинов Екатерининского века. Всё шло к тому, что Державин займёт почётное, но скромное место в пантеоне выдающихся сынов империи. Где-нибудь во втором ряду.

И всё-таки Державин как поэт никогда не умирал. То и дело он становился откровением для потомков. Вот как для Рылеева, который видел в Державине пример бескорыстного, героического служения Отечеству — не только престолу, но и Руси святой, но и народу:

Он выше всех на свете благ

Общественное благо ставил

И в огненных своих стихах

Святую добродетель славил.

Он долг певца постиг вполне,

Он свить горел венок нетленной

И был в родной своей стране

Органом истины священной.

Везде певец народных благ,

Везде гонимых оборона

И зла непримиримый враг…

Между прочим, в Державине было куда больше лукавства, чем мог допустить романтик Рылеев. Но в главном Кондратий Фёдорович прав: правдолюб Гаврила Романович, вслед за Ломоносовым, стал певцом зарождающегося русского (и российского — здесь эти понятия равнозначны) патриотизма. В прежние века всё исчерпывалось ощущением православия как единственной возможности спастись. Бытовала и преданность государю — помазаннику Божьему. Для Державина всё было и сложнее, и проще, он стал патриотом по всем линиям: государственной, церковной, национальной, языковой…