Гавел - [39]

Далеко идущее значение Пражской весны было несколько несоразмерно ограниченному масштабу реальных перемен, происшедших в течение всего-навсего семи месяцев. С институциональной точки зрения реформы были очень скромными – за одним весьма существенным исключением, каким стала отмена цензуры в конце июня. Это, впрочем, означало лишь официальную констатацию состояния, существовавшего уже несколько месяцев. Другие новшества, такие как реабилитация по суду некоторых жертв коммунистического террора и произвола после 1948 года, были обращены в прошлое и представляли собой некие нравственные жесты. Все остальное были лишь слова. Но как же они пьянили! Впервые за двадцать лет – и вообще впервые для тех, кто родился при коммунизме, – можно было обсуждать, подвергать сомнению и критиковать абсолютно все, будь то частная собственность, свобода передвижения, руководящая роль партии, свобода вероисповедания, советский ГУЛАГ, движение хиппи или равенство полов. Обо всем этом велись регламентированные и свободные дискуссии на сотнях организованных и импровизированных встреч, в лекционных залах, на собраниях, в кофейнях и кабачках, в постели и на улице. Как грибы после дождя, с официальным благословением или без него, появлялись новые кружки и клубы. Еженедельник «Литерарни новины», который вновь начал выходить под названием «Литерарни листы», становился с каждым днем радикальнее, но он был все еще довольно умеренным в сравнении с новыми журналами, такими как «Репортер» или «Студент».

Ввиду расхождения между формальными и неформальными процессами и между номинальными и реальными переменами сложились две трактовки истории Пражской весны, которые дают о себе знать и в наши дни. С одной стороны, это в значительной мере мифологический нарратив о «социализме с человеческим лицом», общественном и национальном движении, направленном на реабилитацию и обновление идеала социализма, которое возглавляли просвещенные реформаторы, поддержанные подавляющим большинством населения, и которое было силой подавлено в результате августовского вторжения, начатого Советами под надуманным предлогом прямой угрозы «контрреволюции». С другой стороны, была обстоятельно документирована цепь событий, свидетельствующих о том, что реформаторы отнюдь не стояли во главе этого движения, а наоборот, очень скоро потеряли контроль над ним, вновь и вновь оказывались в хвосте истории и были вынуждены приноравливаться к все новым требованиям все более смелых сограждан. Согласно этой трактовке, Советы парадоксальным образом не ошибались, прогнозируя смену режима, пускай и не насильственную, но их решение растоптать суверенитет страны, чтобы этому помешать, было преступной ошибкой.

Из сказанного не обязательно следует, что обе трактовки абсолютно несовместимы. Искренность и человеческие качества Александра Дубчека снискали ему неподдельную симпатию населения, которая переносилась и на других членов его команды. Люди, истосковавшиеся по более широкому ассортименту потребительских товаров, горячо приветствовали частичное открытие экономики и рынка. Советское вмешательство в августе привело к созданию огромного и единого фронта поддержки Дубчека и его соратников.

Все это, однако, вовсе не означало, что представления и цели коммунистического руководства и населения были идентичными или хотя бы аналогичными. Разумеется, большинство людей приветствовало новые свободы, но, несомненно, воспользоваться ими намеревалось в направлениях, которые выходили за рамки воображения коммунистов. Уже в первые несколько месяцев процесса реформ начали заново формироваться традиционные общественные и политические объединения, такие как движение скаутов, «Сокол» или действовавшие до этого нелегально ячейки социал-демократической партии. Возникли и новые организации: клуб бывших политических заключенных K-231, клуб беспартийных активистов (KAN) или Круг независимых писателей, собравшийся шестого июля в квартире Гавела и избравший его своим председателем.

Однако каждого, кто, зная активность Гавела, предположил бы, что в ходе этих событий он будет играть ведущую роль, ждало бы разочарование. В полном соответствии со своим предубеждением против радикальной риторики он явно держался в тени более заметных интеллектуалов-реформаторов. Хотя он и принял участие в состоявшемся в Славянском доме первом из длинного ряда многолюдных собраний, на которых звучали все более радикальные голоса, его удивляло, что «люди, связанные с господствующей идеологией, здесь после своего двадцатилетнего господства выясняют вещи, которые всем, кроме них, все эти двадцать лет были ясны»[211]. Ему претила «та слегка эстрадная форма, в какой “мужи Января” щеголяли друг перед другом остроумием»[212]. От этого чувства «неумеренного трезвомыслия»[213] он перешел к другой крайности на приеме 11 июля, который устроил председатель правительства Черник, решивший познакомить виднейших писателей с виднейшими реформаторами. Это была единственная личная встреча Гавела с главными действующими лицами Пражской весны. В своем собственном, может быть, не слишком надежном, описании Гавел представляет этот эпизод так, будто, подкрепившись для преодоления робости несколькими рюмками коньяку, он принялся поучать Дубчека, что тому следует и чего не следует делать. «Кажется, я наговорил кучу глупостей»