Гавел - [211]
До самой последней минуты Гавел не был уверен, что сможет лично присутствовать на премьере. Из-за очередного приступа регулярного весеннего обострения проблем с дыханием он оказался в военном госпитале в Стршешовицах. Выписали его только 20 марта.
И на него сразу обрушился поток рецензий, преимущественно отрицательных. В самых мягких из них в целом справедливо отмечалось, что это всего лишь экранизация пьесы. Куда более болезненным было разделяемое многими суждение, что результатом всего этого нагромождения талантов и творческих способностей стал неровный, посредственный фильм. Менее великодушные даже говорили об игрушке, снятой желавшим потешить свое самолюбие Гавелом лишь для себя и для друзей, а то и вовсе утверждали, что «“Уход” Гавела терроризирует абсурдностью»[1061].
В отличие от этих рецензий, авторы которых держались в границах – хотя иногда скорее балансировали на грани, – кинокритики, некоторые личности и враждебные Гавелу СМИ воспользовались подвернувшимся случаем, чтобы буквально атаковать его. Витезслав Яндак, бывший министр культуры от социал-демократов и актер, воплотивший ряд жизнерадостных сказочных персонажей, назвал фильм «халтурой», типичной для «притона Правды и Любви – рассадника фальшивого псевдогуманизма и мелкотравчатого чешского юмора, заливающего республику немыслимым лицемерием и притворством»[1062]. Петр Гаек, журналист, литератор и заместитель заведующего канцелярией Клауса, который пару лет тому назад наделал много шума заявлением, будто события 11 сентября 2001 года происходили не так, как их описывают, присоединился к Яндаку, заметив, что фильм, обошедшийся в 44 миллиона крон, отчасти финансировало чешское общественное телевидение[1063]. И подобных выпадов было много.
Гавел внешне не подавал виду, что эта реакция его задевает. «Предоставляю критикам судить о том, где этому фильму место», – сказал он на премьере. Но в душе он был глубоко уязвлен, причем даже не столько низкой оценкой его таланта кинорежиссера, сколько откровенной ненавистью, выплеснувшейся в некоторых рецензиях и – позднее – в интернет-дискуссиях.
Долгое время эта ненависть оставалась под спудом, проявляя себя то в сдержанных похвалах, больше похожих на осуждение, то в скрытых намеках, то в нападках на советников Гавела, его политических сторонников или его вторую жену. Все они не были «заповедными животными», тогда как самого Гавела защищало от залповой стрельбы из всех орудий достоинство президентства, подобного монархическому правлению. Да и после того как он ушел со своего поста, критические голоса против него, в силу остаточного почтения к его должности, звучали всегда учтиво, сдержанно и деловито. И вот теперь плотина не выдержала и дала излиться целому потоку оскорблений.
Понять, где психологические истоки этой ненависти, довольно сложно. Отчасти они в нашей достойной сожаления склонности, присущей нации с крестьянскими и мещанскими корнями, не позволять никому перерасти себя. В свое время Масарика тоже осыпали подобными оскорблениями, причем делали это те чешские политики и журналисты, для которых «Град» был не то чтобы неприступным ночным кафкианским кошмаром, а гнездом снобов, интеллектуалов-космополитов и моралистов-крючкотворов. Однако в богемном, свободомыслящем денди Гавеле было нечто такое, что раздражало некоторых людей даже больше, чем возмущал бы их отлично образованный и пуритански строгий Масарик. Ключевым словом здесь было «лицемерие». Какое право имеет человек, целые годы изменявший своей жене, даже когда она была уже смертельно больна, человек, выступавший против мафиозного капитализма и одновременно получающий доходы от капиталов своих предков-эксплуататоров, проповедовать другим нормы морали? И не только он, но и все эти его испитые, распутные, напыщенные друзья, все эти правдолюбы, агнцы невинные, читавшие нам нотации, вместо того чтобы оставить нас в покое. И вот подвернулся шанс свести счеты с самым невинным из них.
Душевная рана не затягивалась. Гавел, хворавший весь месяц перед премьерой, опять нашел прибежище в болезни. Друзья уже раньше начали замечать признаки того, что он готов сдаться, что было совершенно не свойственно бойцу, какого все мы знали. «Меня утомляет борьба», – признался он своему ассистенту[1064]. Порой, убедившись, что Даши рядом нет, он затягивался сигаретой, а когда друзья протестовали, просто пожимал плечами[1065], добавляя иногда: «Сейчас это уже не важно».
Шквал оскорблений после премьеры «Ухода» стал последней каплей. Следующие пять месяцев Гавел отменял почти все ранее назначенные встречи и мероприятия, бо́льшую часть времени проводя в одиночестве в Градечке. Едок из него давно уже был неважный, а теперь он совсем отказался от пищи. Ослабел так, что едва мог двигаться без посторонней помощи. Заботились о нем поочередно несколько сестер милосердия из ордена святого Карла Борромейского. Друзья понимали, что, вероятно, подошло время прощаться. У Даши было много актерских обязанностей, она занималась делами благотворительного фонда и в основном жила в Праге. Гавел, как преданный муж, приехал на репетицию и присутствовал на первых двух спектаклях музыкальной обработки «Сирано», где Даша играла Роксану, но потом вернулся в Градечек.
