Гавел - [208]
Из книги видно, с какой огромной любовью и уважением Гавел относился к Америке. Даже его критические замечания о «египетской» архитектуре американской столицы, об американских гастрономических привычках и эксцессах общества потребления написаны с пониманием и с юмором. Единственное, что Гавелу пришлось совсем не по вкусу, была сплошь несоленая еда, но и тут он нашел решение: «Я раздобыл соль и ношу ее в кармане. Теперь меня уже ничто не проймет»[1048].
На втором плане в тексте даются ответы на вопросы, которые автор сформулировал зачастую сам. В них Гавел возвращается к своим президентским временам, начиная с революции вплоть до своего ухода, разъясняя, обосновывая и отстаивая позиции, которые он занимал в тех или иных случаях. В этой части можно видеть тот самый «отчет», какой он обещал дать согражданам, когда покидал свою должность.
Третий план составляет экскурс «за кулисы». Здесь Гавел использует свои записки, указания или комментарии, адресованные сотрудникам, за десять лет – с 1993 года до окончания его последнего президентского срока. Это наброски программ всевозможных визитов и поездок, черновые варианты различных выступлений, сетования по поводу своей неспособности соблюсти график и удивленные, ошеломленные или раздраженные возгласы: «Дорогой В., все документы, старые и новые, у меня записываются странной английской азбукой. Твои инструкции, как это исправить, не помогают. Спустя полчаса я уже готов был писать от руки, как вдруг у меня как-то случайно выскочил нормальный шрифт. Пожалуйста, никогда больше не заменяй мой компьютер более новым и не устанавливай на нем обновленные версии программ»[1049]. Некоторые его заметки граничат с комедией: «Как вы все знаете, я человек из пивной, мне все любопытно, и ничто меня не шокирует. Поэтому, когда я шел по той старой авеню в Бангкоке, которую вы все знаете, у меня сердце изболелось при взгляде на эротические улочки, что я миновал. Как бы я хотел разок в жизни побывать там! Но я понимал, что я гость короля, который информирован о каждом моем шаге, и что я просто не могу себе этого позволить. Однако клоню я вот к чему: мне кажется неподобающим, что почти вся моя делегация во главе с министром финансов посетила эти места… и мало того, сфотографировалась там… Что об этом думает король Таиланда, мне неведомо»[1050]. Иные же отражают огорчение Гавела из-за несоответствия наружного блеска высокого учреждения и назойливых мелких деталей повседневности: «В чулане, где стоит пылесос, поселилась еще и летучая мышь. Как ее выгнать? Лампочка выкручена для того, чтобы не будить и не раздражать ее»[1051].
Но в книге присутствует и более мрачный план, свидетельствующий об экзистенциальном страхе автора. После всех своих триумфов и тягот он остается глубоко неуверенным в том, чего стоит он сам и в чем смысл той комедии абсурда, в которой он так долго играл главную роль. И хотя о событиях, в которых ему довелось быть важным действующим лицом, он вспоминает без сожаления и даже с известным удовлетворением, состояние чешского общества и мира в целом не вселяет в него особого оптимизма. Намекает Гавел и на нарастающее отчуждение в собственном супружестве, из-за чего он еще больше замыкается в себе перед лицом усиливающихся признаков того, что он смертен. В самых впечатляющих строках, написанных в Градечке 5 декабря 2005 года, уже после возвращения домой, он обращается к заявленной в начале книги теме: «Я бегу. Все больше бегу… На самом деле бегу от необходимости писать. Но не только от этого. Бегу от публики, бегу от политики, бегу от людей и, может быть, даже от своей спасительницы, а главное – бегу от самого себя»[1052].
Этот взрыв экзистенциального страха тут же переходит в настоящее эсхатологическое рассуждение, которое демонстрирует уникальную способность Гавела к самоанализу и к соединению земного с неземным:
Чего я в сущности боюсь? Трудно сказать. Интересно, что хотя я тут один и буду один, никого не жду и никто ко мне не собирается, я по-прежнему поддерживаю в доме надлежащий порядок, все вещи у меня на строго определенном месте, все ко всему должно быть подогнано, ничто не должно торчать или лежать криво. И холодильник должен быть всегда полон разнообразной еды, которую мне одному и не съесть, а в вазах должны быть свежие цветы. Иными словами: я словно все время кого-то жду. Но кого? Неизвестного и могущего появиться без доклада гостя? Незнакомую красавицу или поклонницу? Свою спасительницу, которая иногда любит приехать без предупреждения? Каких-то старых друзей? Как так, что я никого не хочу видеть, но при этом все время кого-то ожидаю? Кого-то, кто оценит по достоинству, что все здесь на своем месте и правильно разложено? У меня есть только одно объяснение: я стараюсь быть каждую минуту готовым к страшному суду. К суду, перед которым ничто не будет скрыто, который все, что до́лжно оценить, оценит как до́лжно, и все, что передвинуто, куда не следует, само собой, заметит. Я, конечно, предполагаю, что верховный судия – такой же педант, как и я. Однако почему мне так важно, как меня в итоге оценят? Ведь мне это могло бы быть безразлично. Но мне не безразлично, поскольку я убежден, что мое существование – как и все, что когда-либо имело место, – взволновало гладь бытия, которое после моей маленькой волны, какой бы маргинальной, незначительной и мимолетной она ни была, стало и по самой своей природе уже навсегда останется иным, чем до нее
