Гавел - [185]

. Он шел даже дальше, заявляя, что «никакие будущие европейские организации немыслимы без европейских народов Советского Союза, являющихся неотъемлемой составной частью Европы»[933], предвидя, таким образом, не только скорый распад советской империи, но и упорные европейские попытки открыть двери народам Украины, Белоруссии, Молдавии и самой России – попытки, остающиеся пока, по большому счету, безуспешными. Гавел раз за разом повторял, что «вера в определенные ценности» является необходимым, но недостаточным условием для успешной интеграции и что весь процесс в целом обречен на неудачу, если он не будет сопровождаться «глубинным и общепризнанным чувством его нравственной обязательности»[934]. В своей первой речи, обращенной к европейскому парламенту 8 марта 1994 года, – причем прекрасно отдавая себе отчет в том, что его собственной стране предстоит пройти долгий путь, что на этом пути ей придется преодолеть не одно препятствие и что очень многое зависит от желания европейских институтов и самого парламента прислушаться к ней, – он не просто выразил восхищение европейским проектом, но и высказал несколько критических замечаний, которые нам сегодняшним могут показаться провидческими. Оценив Европейский союз как «достойное восхищения творение человеческого духа и рационального ума»[935] и отметив его успехи в области построения системы общеевропейских институтов, общего рынка и создания основ для появления общей валюты, Гавел продолжил: «Однако к этому восхищению и почти преклонению у меня все же упорно примешивается и иное, куда менее радостное чувство <…>. Оказался задет мой разум, но не мое сердце»[936].

В европейском проекте Гавелу недоставало «духовного, или нравственного, или эмоционального измерения»[937]. «Разнообразные великие империи <…>, которые в свое время так или иначе, но несли миру добро, характеризовались не только такой или сякой административной структурой либо такой или сякой организацией, нет, они всегда обладали неким духом, некоей идеей, этосом, даже, не побоюсь этого слова, харизмой, из чего затем и вырастала их структура <…>. Они предлагали людям некий ключ, открывающий дверь к общей эмоциональной идентификации, некий идеал, который мог воспламенить человеческие чувства, мог “достучаться” до людей, некий набор общепонятных ценностей, что были в состоянии объединить всех, и за эти ценности люди готовы были принести общности, их воплощающей, жертвы – иногда даже собственную жизнь»[938].

Хотя Европейский союз базируется на «целом комплексе цивилизационных ценностей, – продолжал Гавел, – тем не менее у некоторых может создаться вполне понятное впечатление, будто Европейский союз <…> занят лишь бесконечными спорами о том, какое количество моркови можно откуда-то куда-то вывезти, кто именно устанавливает это количество, кто его контролирует и кто накажет условного нарушителя этих предписаний. Поэтому мне представляется, что сегодня, возможно, наиважнейшей задачей Европейского союза является отчетливое осознание того, что можно назвать европейской идентичностью, отчетливое, ясное озвучивание понятия европейской ответственности, усиление интереса к самому смыслу европейской интеграции и ко всем ее взаимосвязям в современном мире и воссоздание ее этоса или – если хотите – ее харизмы. Текст Маастрихтского договора <…> вряд ли добавит Европейскому союзу истинных горячих сторонников, патриотов, то есть людей, которые будут относиться к этому сложному организму как к своей родине, как к своему настоящему дому – либо же как к части своего дома»[939].

Гавел снова и снова подчеркивал, что процесс европейской интеграции дает огромный шанс для «принципиальной цивилизационной саморефлексии», и продвигал идею «Европы как задачи»[940]. В течение первой декады нового тысячелетия шел невероятно сложный и политически весьма щепетильный процесс приема в ЕС новых десяти (теперь одиннадцати) посткоммунистических стран; он уже успешно завершен, но голос Гавела так и остался гласом вопиющего в пустыне. Каждому, кто сомневался в возможностях Маастрихтского договора вдохновить европейцев, стоит прочитать (или хотя бы попытаться прочитать) Лиссабонский договор. В настоящее время Европейский союз, в частности, те страны, что перешли на евро, находятся в кризисе, ясно продемонстрировавшем границы желания правительств – и в еще большей степени граждан – идентифицировать себя с «этосом» Союза и чем-то ради него поступиться.

В 1999 году Гавел, обращаясь к французскому Сенату, и восхищался европейским проектом, и критиковал его. В поисках истоков европейской концепции он предложил обратиться к античности, иудаизму и христианству, а затем подробно остановился на специфическом европейском понимании природы времени как динамической, устремленной вперед величины, которое (понимание), считал он, в значительной мере ответственно за европейскую одержимость прогрессом и модернизацией и за экспансивный характер европейской цивилизации. В этом храме европейского рационализма Гавел высказал радикальную идею о том, что коммунизм был только «сбивающей с толку ширмой», загораживавшей гораздо б