Гавел - [143]

Еще более крепким орешком оказались государственные символы. Первоначальный герб, если описывать его геральдическим языком, имел такой вид: «серебряный, устремленный вправо в прыжке лев с раздвоенным хвостом, золотым языком пламени в пасти, с когтями и в короне», который нес на груди «красный щит с тремя синими холмами, из коих на среднем, наивысшем, вознесен серебряный патриарший крест», Красный щит символизировал Словакию. Коммунисты оставили только один синий холм с костром вместо креста с двумя поперечинами и украли корону, водрузив на голову бедного льва пятиконечную звезду.

Гавел хотел избавиться от звезды и костра, вернув корону и патриарший крест. Идя навстречу чувствам словаков, он предложил, чтобы чешский и словацкий гербы отныне были равновеликими и занимали в общем государственном гербе два диагонально расположенных поля[815]. Но, не устояв перед творческим искушением, он добавил в середину малое изображение красно-белого моравского орла. В Словакии это сразу же поняли – и отвергли – как символ федерации трех субъектов вместо двух.

В результате всего этого возник невероятный хаос, но, пожалуй, было бы преувеличением утверждать, что эта не до конца продуманная инициатива разбудила националистические страсти в Словакии и косвенным образом подтолкнула к разделению страны. Реакция Словакии на предложения Гавела показала скорее, что там уже давно зрело недовольство, которое могло точно так же вспыхнуть от любой другой искры – а таких искр было более чем достаточно. Тлеющие угли протеста словаков против общего государства дали о себе знать на ранней, хаотической, стадии, когда решение искать было очень сложно. Парламент, до той поры покорный, тоже осознал, что президент, при всей его популярности, не располагает автоматическим большинством и что его усилиям можно мешать и даже блокировать их. В свою очередь Гавелу этот опыт внушил глубокое недоверие к Федеральному собранию, чего, возможно, при другом раскладе удалось бы избежать.

Спор из-за названия государства показал вместе с тем и ограниченные возможности феноменологического подхода, который и при решении государственных дел опирался непосредственно на личный опыт. Разумеется, Гавел, расписывая преображение своей канцелярии и подробности своей программы, хотел подчеркнуть острую необходимость революции в головах и сердцах всех сограждан. Но безвкусица в роскошно обставленных помещениях Пражского Града или резиденции президента в Ланах была для большинства людей не самым главным вопросом. Ведь они как раз вступали на путь, на котором их подстерегали сплошные препятствия и неуверенность в завтрашнем дне, а именно это было жизненно важным для них самих и их семей.

Сам того не сознавая, Гавел начал осваивать стратегию, какой пользуется большинство современных политиков. Он предлагал решения второстепенных проблем, справиться с которыми удавалось относительно легко, и откладывал на потом более важные вопросы, на которые не было простых ответов. В результате он оказался отчасти неготовым к растущему валу требований, касавшихся экономического благополучия, социальных гарантий и исторической справедливости, которые он слышал повсеместно. Когда же Федеральное собрание не дало согласия даже на те простые решения, которые он предлагал, в обществе стали проявляться первые признаки разочарования.

Однако в тот момент все это казалось мелкой неувязкой, которая вскоре забудется. На родине и за границей президент купался в лучах всеобщего восхищения, повсюду его принимали словно какую-нибудь рок-звезду. Призрак путча больше не маячил. Новые политические партии, газеты, журналы и частные предприятия росли как грибы после дождя. Происходили такие громкие и бурные дискуссии о будущем страны, о каких мог только мечтать самый взыскательный из демократов. Вот-вот должны были состояться свободные выборы. И – в Прагу приезжали все новые рок-звезды. Накануне первых демократических выборов Гавел с гордостью представил ликующей толпе на Староместской площади «моего друга Пола Саймона», который спел «Sounds of Silence». После выборов на крупнейшем в Европе Страговском стадионе, построенном ради слетов «Сокола», а впоследствии использовавшемся для проведения коммунистических спартакиад, выступили – перед более чем ста тысячами слушателей – Роллинг Стоунз. Перед концертом Гавел со всеми почестями принял членов группы в Пражском Граде. Все, кроме слегка недомогавшего Кита Ричардса, участвовали в дискуссии о демократических преобразованиях и правах человека; высшей же честью для Роллингов стала возможность приветствовать вместе с президентом толпу, собравшуюся перед балконом в третьем дворе Града. Проблема, вспоминал позже Мик Джаггер[816], состояла лишь в том, что пришлось ждать минут десять, пока нашлись ключи от балкона.

Сами выборы, за которыми тщательно следили наблюдатели из многих стран Европы и Северной Америки, включая делегацию американского Национального демократического института по международным вопросам во главе с Мадлен Олбрайт, прошли гладко и завершились ожидаемым триумфом Гражданского форума в Чехии и организации «Общественность против насилия» в Словакии. Выборы президента, которые должны были состояться через несколько недель, казались после этого чистой формальностью. Для общественности на родине и за границей теперь существовал единственный человек, олицетворявший новую Чехословакию, и вокруг него уже начал создаваться миф о короле-философе в окружении рыцарей круглого стола, который правит храбрыми и разумными согражданами мудро и человечно, с шармом и остроумием. Если бы в тот миг в Гавела ударила молния, в воспоминаниях людей он бы остался таким навсегда. Пожалуй, замечание, что следующие несколько лет вернули всех обратно на землю, добавив этой олеографии оттенков и глубины, будет с моей стороны излишним.