Гавел - [134]

Наряду с Градом, так называемой «верхней» канцелярией, возникла и канцелярия «нижняя» – в пустующей квартире на первом этаже дома Гавела, – которая занималась президентскими личными и литературными вопросами. Отвечал за нее Владимир Ганзел; он еще до революции был секретарем Гавела и непосредственным свидетелем, а также надежным «летописцем» тех весьма драматичных событий. Анне Фреймановой, жене Андрея Кроба и одной из редакторов журнала «О дивадле», пришлось разбираться с проблемой все нараставшего интереса к пьесам Гавела и другим его произведениям. Ива Татьоунова, племянница одного из друзей по Градечку, стала личным секретарем Ольги. Поскольку она все еще училась в школе, то могла гордиться уникальным, от руки написанным документом: «Освободите, пожалуйста, Иву Татьоунову на неделю от занятий (начиная с 20 февраля) из-за ее участия в государственном визите в Соединенные Штаты. (подпись) Гавел». Еще один друг из Градечка, Антонин Манена, со временем возглавил полицию и службу безопасности Града.

31 декабря 1989 года свежеизбранный президент с удовольствием поддержал чешскую традицию и хорошенько напился, тем более что причина для празднества наконец-то была. Эта несколько хаотическая вечеринка, в которой приняли участие разнообразные иностранные сановники, недавно вернувшиеся из изгнания эмигранты и только что обретенные лучшие друзья и которая не обошлась без танцев на столах и тайного затягивания джойнтами в коридорах[781], состоялась в пражском районе Смихов, в помещениях бывшего Народного дома (переименованного коммунистами в Дом культуры металлургов), куда одиннадцать лет назад намеревались отправиться хартисты, изгнанные с Бала железнодорожников.

Президент рок-н-ролла

Он был любезным человеком, так что это просто чудо, что он стал президентом чего-либо.

Том Стоппард

В понедельник первого января нового 1990 года Гавел совершил свой первый важный официальный акт: произнес традиционную новогоднюю президентскую речь[782]. Она была такой же революционной, как и предшествовавшие ей события. С первых же слов Гавел перешел прямо к делу: «В течение сорока лет в этот день вы слышали из уст моих предшественников в тех или иных вариантах одно и то же: как процветает наша страна, сколько еще миллионов тонн стали мы произвели, как мы все счастливы, как верим своему правительству и какие прекрасные перспективы открываются перед нами. Полагаю, вы избрали меня на этот пост не затем, чтобы и я тоже вам лгал»[783]. А затем представил согражданам как неприукрашенную картину катастрофического состояния народного хозяйства, инфраструктуры, окружающей среды и нравственности спустя сорок лет правления коммунистов, так и стоящих перед ними гигантских проблем. Большинство слушателей, однако, его речь не удручила и не обескуражила. Наоборот, им принесло огромное облегчение, что наконец-то они слышат слова, похожие на правду.

Уже в предшествующие дни Гавела не покидало ощущение, что охвативший народ энтузиазм не только недолговечен, но и попросту опасен, так как в ближайшие недели и месяцы не могло произойти ничего такого, что соответствовало бы уровню ожиданий. «Нас приветствуют как героев, – говорил он своей команде, – но когда все поймут, в каком мы дерьме и как мало можем с этим поделать, нас погонят из Града поганой метлой». Некоторые из его соратников думали, что он шутит: за полтора месяца мы совершили невозможное – что может случиться теперь?

Гавел понимал также, что бархат начинает тускнеть и скоро развернется охота на злодеев, жертвенных агнцев и виноватых. Лично он никакой потребности в подобной охоте не испытывал. В отличие от многих людей, которые по-настоящему не страдали, и некоторых своих друзей-диссидентов, которые страдали еще больше, находясь в изоляции, а не в лучах прожекторов мировых средств массовой информации, болезненный опыт последних двадцати лет его ни в малейшей мере не ожесточил. Через несколько недель после вступления в должность президента Гавел совершил один из своих «набегов» в тюрьму Боры в Пльзене, где он провел почти два года жизни. Тюремная стража вначале отказалась открыть президенту ворота, но при виде его охранников, которые явно не собирались отступать, подчинилась. Гавел захотел взглянуть на свою бывшую камеру и пожал руку надзирателю, который был к нему доброжелателен. Спрашивал он и о другом надзирателе, который отравлял ему существование, но того, как ни странно, нигде не могли отыскать[784].

Театральный опыт Гавела, вероятно, помог ему примириться с прошлым, посмотреть на него глазами зрителя и найти утешение во множестве проявлений абсурда, которые прошлое в себе заключало. Это свидетельствовало и о его глубокой внутренней силе, и о вере в себя, которую не могла полностью скрыть его внешняя робость. И ему глубоко претила мысль о коллективной вине коммунистов – идею коллективной вины он отверг еще во время предыдущей дискуссии об изгнании судетских немцев. В постановке этого вопроса он, однако, видел и позитивный аспект, а именно возможность и необходимость сделать упор на личной ответственности как главной предпосылке преобразования общества, каковая задача стояла перед ним и его согражданами. Поэтому и в новогодней речи он сказал: «Все мы привыкли к тоталитарному режиму и приняли его как неизменную данность, тем самым, по сути, его поддерживая. Иными словами: все мы – хотя, разумеется, в разной степени – ответственны за ход тоталитарной машины; никого из нас нельзя считать только ее жертвой, но все мы одновременно и ее конструкторы <…> было бы крайне неразумно считать печальное наследие последних сорока лет чем-то чуждым, доставшимся нам от дальнего родственника. Напротив, следует воспринимать это наследие как нечто такое, что мы совершили по отношению к самим себе. Восприняв же его подобным образом, мы поймем, что от нас одних зависит изменить это положение дел»