Гавел - [122]

.

Однако это была не классическая драма, а современное театральное представление, где зрители являются не просто пассивными наблюдателями, но соучастниками спектакля. Демонстранты аплодировали, ободряли выступающих, подпевали им, звенели ключами и язвительно выводили: «Милош, кончен бал!» Под Милошем, естественно, подразумевался Милош Якеш, генеральный секретарь компартии, который несколько месяцев тому назад обнаружил, что он один-одинешенек. Теперь демонстранты припоминали ему это. Они хлопали ораторам, которые могли похвастаться месяцами или годами, проведенными в заключении, и насмешливо покрикивали на всякого, кого подозревали в том, что он приспосабливается к ситуации, пытаясь прицепить свой вагон к поезду революции. Миллион человек, пришедших в следующее воскресенье на Летенское поле (на Вацлавской площади столько народу просто не поместилось бы), аплодировал Иржи Румлу и Рудольфу Земану, редакторам запрещенных «Лидовых новин», которых только пару часов назад выпустили из-под стражи. «Завтрак у нас был еще в тюрьме», – сказал один из них в микрофон. «И какой?» – в один голос отозвались собравшиеся. «Дрянной», – ответил второй. «Позор, позор!» – скандировал миллион. Для большинства, несмотря на мороз, это было лучшее зрелище из всех когда-либо увиденнных.

Теперь у революции была сцена, и она строила кулисы. После сумбурных первых дней в галерее «У Ржечицких» на Водичковой улице, где прошла первая пресс-конференция, которую я переводил, шизофренически объединив в своем лице журналиста и революционера, «Форум» переехал в более просторные помещения «Латерны Магики» в цокольном этаже дворца «Адрия» на Национальном проспекте. Пресс-конференции там проходили в лабиринте сцены с декорациями спектакля под названием «Минотавр», что придавало им атмосферу некоторой загадочности. Однако Гавел в этом театре, истоки которого были связаны с именами Альфреда Радока, Йозефа Свободы и Милоша Формана, чувствовал себя как дома.

Двадцать четвертого ноября Милош Якеш со всем партийным руководством подал в отставку. После этого центральный комитет выбрал своим лидером невыразительного железнодорожника Карела Урбанека – может быть, единственного человека, кому не хватило ума отказаться. Когда министр Чалфа пришел спросить его, что будет дальше, тот предложил ему отведать салями, венгерской колбасы, и сказал: «Поживем – увидим»[730]. Весть об отставке партийного руководства демонстранты на Вацлавской площади восприняли с ликованием. Вплоть до этого момента никто не мог быть уверен в том, что события не закончатся кровавой развязкой, какая ждала ликующие толпы в Будапеште в 1956 году, или военным положением, какое ввели для подавления победоносной «Солидарности» власти Польши в 1981-м. Опасения демонстрантов были бы еще сильнее, если бы они знали, что вплоть до этого момента Якеш со товарищи собирался с духом, чтобы отдать приказ «Вперед!» частям быстрого реагирования, бронетранспортерам и танкам, которые находились в полной готовности всего в нескольких километрах от Праги. Ненавидимые всеми дружины Народной милиции численностью в 85 000 бойцов были приведены в состояние боеготовности 19 ноября. Ситуация все еще «могла быть разрешена силой»[731]. Трудно найти лучшее доказательство того, что наиболее консервативный и мстительный из всех коммунистических режимов морально «перегорел», чем принятое товарищами в итоге решение сдаться без сопротивления. Кто-то, возможно, не отказал бы им после этого в здравомыслии, а то и в капле порядочности, но скорее всего ими двигал обычный страх. Если бы они могли питать малейшую надежду одержать верх под прикрытием и при поддержке своих советских покровителей, танки, вероятно, двинулись бы на Прагу.

Как и почти ежедневно, события анализировались поздно вечером в ресторане «На Рыбарне», на сей раз в присутствии «Оригинального видеожурнала» и известного британского журналиста и политолога Тимоти Гертона Эша, который заметил, что процесс крушения коммунизма ускоряется: в Польше он занял десять лет, в Венгрии десять месяцев, в ГДР десять недель, а Чехословакии, похоже, хватит десяти дней. Эти расчеты развеселили Гавела: «Надеюсь, он окажется прав. Прошло уже пять дней, еще шесть я выдержу, к тому времени выйдет на волю Петр Ул[732], а я смогу вернуться к сочинению пьес»[733].

Ситуация, однако, требовала продолжения представления. К вечеру того же дня на трибуну вместе с Гавелом вышел человек, с которым у большинства людей ассоциировалась как пьянящая атмосфера надежды двадцать один год тому назад, так и бездна отчаяния, охватившего всех после того, как надежда была растоптана: Александр Дубчек. Он все еще оставался популярной, хотя и несколько противоречивой фигурой. Люди не сомневались в том, что он действовал из лучших побуждений, и не винили его в поражении Пражской весны. Некоторые, впрочем, не могли простить ему, что он покорно ушел, вместо того чтобы хлопнуть дверью, что подписал капитуляцию в Москве (правда, в противном случае на карту была бы поставлена его жизнь) и драконовские антинародные законы в 1969 году, а в последующее двадцатилетие большей частью молчал. Но в тот момент это было неважно. Толпа нуждалась в героях.