Гавел - [115]

. Аккуратный сверток с его личными вещами в пакете гордо нес я.

Бархатная

Всякая революция сначала родилась как идея в голове отдельного человека.

Ральф Уолдо Эмерсон

О том, были ли события ноября 1989 года, которыми закончилась коммунистическая эра, революцией, внутренним обрушением системы, обговоренным транзитом, келейным путчем либо чем-то еще, написаны тысячи страниц. Живой свидетель, однако, мог сделать единственный вывод: за исключением келейного путча, случившееся было всем вместе, чем-то совершенно уникальным, невероятно «бархатным» и неповторимым. Тем не менее нельзя упускать из виду и радикальный характер произошедшего, особенно глядя из сегодняшнего дня. Учитывая внезапную и резкую перемену общественного сознания в целом и сознания участников событий в частности, это была, безусловно, революция. То, что еще накануне было совершенно невозможным, на другой день становилось общепринятой точкой зрения. То, что представлялось неизменным и вечным («с Советским Союзом на вечные времена»), оказывалось лишь эпизодом. Люди за ночь избавлялись от своих страхов, своей «защитной окраски» и своих цепей. (Единственное, от чего избавиться было невозможно, это прошлое, – непреодолимое препятствие для строителей любого нового светлого будущего.) Благодаря революциям 1989 года за последнюю четверть века геополитические, экономические, культурные и психологические характеристики Центральной и Восточной Европы изменились до неузнаваемости.

Признать события 1989-го революцией необходимо еще и потому, что, оценивая политические революции, придавать слишком большое значение стереотипам вроде физических стычек и насилия – означает стать заложниками тех, кто пытается им (революционным событиям) противостоять. Стратегии оппозиционных движений во всем регионе были сходными и базировались на гражданских, ненасильственных, народных протестах. О том, будет или нет пролита кровь, принимали решение не революционеры, а исключительно представители власти, позволившие себе воспользоваться гигантскими аппаратами насилия, имевшимися в их распоряжении. Если бы чехословацкие коммунисты 24 ноября 1989 года осмелились применить против демонстрантов силу, как это произошло месяц спустя в Румынии, наверняка случилось бы кровопролитие, появились мученики, а произошедшее проще было бы трактовать как революцию; но вот насколько более революционными оказались бы последствия таких действий, вопрос спорный.

Вопреки возникшему задним числом ощущению неизбежности, не перестает изумлять тот факт, что события той осени никто не предвидел: ни кремленологи, гадавшие на кофейной гуще рассадки гостей во время первомайских торжеств на Красной площади и нагадавшие создание процветающей экономики, ни информационные агентства, тратившие огромные суммы на вербовку агентов, кражу секретов и просеивание через мелкое сито всех клише подцензурных СМИ, ни западные масс-медиа, которые отправляли своих самых способных молодых людей интервьюировать на удивление неразговорчивых номенклатурных «реформаторов» как будущих руководителей страны, ни западные дипломаты. Согласно телеграмме, отправленной из посольства Соединенных Штатов за неделю до ноябрьской революции, «население остается апатичным»[681]. Посол Ширли Темпл Блэк объясняла это «отвращением чехов к риску»[682]. Потому, мол, «рядовой человек, в отличие от представителей диссидентских и интеллектуальных кругов, несмотря на события в ГДР, относится к переменам с недоверием»[683]. Однако было бы несправедливо упрекать американских дипломатов в том, что они якобы пребывали в большем неведении, чем все остальные. Не менее ошарашенными случившимся и столь же не готовыми к нему оказались и – с одной стороны – коммунистические главари со всей их монополией на информацию об общественном мнении, которая поступала к ним от полицейских осведомителей, профсоюзов и от шпиков, подслушивавших болтовню в пивных, а с другой – диссиденты. В сентябре 1989 года Вацлав Гавел, находясь в ресторанчике «Пароплавба», выразил надежду в близости перемен, но добавил, что «мы, возможно, до этого дня не доживем»[684], хотя день этот настал всего через полтора месяца.

И это вовсе не было проявлением пессимизма относительно возможности перемен, потому что Гавел как раз всегда отличался оптимизмом и именно в то время изо всех сил старался эти перемены приблизить, – нет, просто он был глубоко убежден в непредсказуемости истории и в нелепости исторических пророчеств. «Люди, в полной мере готовые к поворотам истории, мне подозрительны», – написал он несколько лет спустя[685].

Однако времени он даром не терял. В тот день, когда его выпустили из тюрьмы, у него в квартире состоялась незапланированная вечеринка, на которую – наряду с привычными гостями из числа друзей Гавела и несколькими журналистами (среди которых был и тогдашний корреспондент «Тайм» Уолтер Исааксон) – пожаловал с поздравлениями Александр Дубчек[686]. В этот раз ни о какой посттюремной депрессии и речи не шло, и Гавел не вернулся в «гетто», состоящее из верных, но немногочисленных членов «Хартии-77». Широкий резонанс петиций с выражением протеста против его ареста и требованиями его освобождения заставил его «переключить скорость»