Гавел - [105]

и предпочитало не выказывать симпатии к оппозиции в коммунистических странах.

Налаженная Пречаном ненавязчивая обратная связь помогала Гавелу замечать те моменты, когда он или его коллеги-хартисты проявляли непоследовательность в своих взглядах либо занимали контрпродуктивную позицию. Время от времени, признавал Пречан, ему приходилось «ступать по минному полю» – когда происходили встречи, а то и стычки известных и рядовых диссидентов. В одном письме[633] он касается вопроса о диссидентском «промискуитете» и цитирует послание с критикой в адрес Иржи Немеца, который «бросил семерых детей и, по крайней мере, двух жен», и Иржи Динстбира, «бросившего якорь уже, кажется, у пятой женщины». Пречан не упоминает Гавела напрямую, но не скрывает своей озабоченности. Он осознает разницу между средой диссидентов, для которых интимные отношения являются, можно сказать, «единственной областью свободы», и средой эмигрантов, где чаще всего наблюдается «укрепление связей между супругами», а «неверность либо охлаждение одного из партнеров воспринимается другим как жизненная катастрофа»; его прежде всего заботила опасность того, что различные скандальные истории могут быть использованы против диссидентов их врагами. И угроза подобного развития событий не была лишь гипотетической. Ряду диссидентов следователи во время допросов напоминали об их супружеских изменах или сексуальных предпочтениях, а иногда даже предъявляли фотографии, магнитофонные записи или кинопленки, шантажируя всем этим, чтобы склонить к сотрудничеству. Одна из самых известных историй такого рода – проведенный дома у Людвика Вацулика обыск, в ходе которого были обнаружены эротические фотографии его самого и его любовницы, сделанные вдобавок на кладбище; гебисты угрожали их обнародовать в случае отказа от сотрудничества. Вацулик, как, собственно, и сам Гавел, решил проблему «жизни не по лжи», рассказав все жене и предав историю огласке. Государственная безопасность тем не менее угрозу сдержала: фотографии были опубликованы, причем в солидном женском журнале «Кветы».

Как ни сложно оказалось для Вацулика, Гавела и других соотносить свои публично отстаиваемые моральные принципы с частной интимной жизнью, это была лишь часть проблемы. Они не только не имели честолюбивых планов становиться – в пуританском понимании – нравственными образцами, но сомневались даже в том, стоит ли им вообще превращаться в «светочей» оппозиции. В «Чешском соннике» Вацулик рассказывает свой сон о том, как к нему прибегает Иван Клима с известием, что все переменилось: Когоут прилетает из Вены, Гавела выпустили из застенков, а Вацулик должен поскорее отправляться в редакцию возобновленных «Литерарних новин». Вацулик отказывается от этого предложения с заметным облегчением: «Что, обстоятельства изменились? Отлично, наконец-то мне нет до них никакого дела!»[634] Гавел тоже неоднократно, хотя и тщетно говорил о горячем желании укрыться от света софитов, свернуть общественную деятельность и заняться писательским трудом, который он полагал своим истинным призванием. «Парадокс в том, что мое основное желание – это забиться в Градечек, чтобы писать пьесу и чуть отдохнуть от диссидентства, но как раз все эти издевательства и не дают моему плану осуществиться, а ведь полиция бы так его приветствовала. Трудно приходится. Мне сейчас нужно писать предисловие к заграничному изданию “Чешского сонника”, и я, пока размышлял об этой книге, понял вдруг, помимо прочего, одну вещь: до чего же трогательно и изящно проводит Вацулик через всю книгу мысль о том, как хочется ему скинуть с себя роль диссидента, и о том, как это ему решительно не удается: он вечно собирает какие-нибудь подписи и вечно занят тем, что делать был не намерен. Создается ощущение, будто не только человек выбирает для себя роль, но и роль выбирает его, даже не то чтобы он выбирал ее – он в нее попросту проваливается. Общая тема, да»[635].

Эта тема и впрямь была центральной. Гавел развил ее в предисловии к книге Вацулика – возможно, лучшему роману, написанному в диссидентской среде: «Чешский сонник» является «романом о неудавшемся бунте человека против собственной роли, романе о борьбе с этой ролью, борьбе, ведущейся из-за стремления противопоставить ей немного независимости и частной жизни»[636]. Вряд ли Гавел не осознавал, что эти слова относятся и к нему самому. Однако в отличие от Вацулика, который, верный своему сну, после Бархатной революции отказался от участия в общественной жизни, чтобы писать разные – глубокие, озорные, трогательные, бунтарские, а то и по-настоящему безумные – романы и фельетоны[637], Гавел оставался пленником своей роли не только до конца коммунистической эпохи, но и много лет спустя.

Похвала глупости

Отчаявшийся в судьбе человека – трус, но тот, кто надеется, – глупец.

Альбер Камю

Когда время бурных потрясений ненадолго миновало, Гавел попробовал вернуться к некоей стабильности. Перед Рождеством 1985 года он, благодаря французскому посольству в Праге, получил наконец возможность лично принять в Тулузе мантию доктора и диплом – «невероятная история <…> главное препятствие – посол, который боится здешнего правительства больше, чем собственного (я сказал, что в будущем он должен бы сделаться чехословацким послом в Париже)»