Гавань - [60]

Чем меньше становилось прохожих, тем сам он становился грузнее и неподвижнее. Король в опустошенном королевстве. Великий бог-инкогнито, лишившийся паствы. Викица осталась при нем единственным апостолом.

— Veni, vidi[26], Викица, — говаривал он ей, пока еще за столиками у Катины собирались немногочисленные посетители. — Дальше люди уж пойдут без нас. Будто нас и не было. То есть они будут думать, что идут дальше. Никуда они не идут. Вертятся по кругу, как арестанты в тюремном дворе. Эти маленькие городки мне всегда чем-то напоминали тюрьму, особенно осенью. Поведение людей вообще нельзя понять, если не смотреть на них как на заключенных. А при таком взгляде многое становится ясным. Мы все в жизни будто узники. Вокруг нас — концентрические круги все большей и большей тюрьмы. Нет смысла сдвигаться с места.

Позже, когда людей стало меньше, а пьянство беспробудней:

— Видишь, Викица, людей поубавилось, и сразу сделалось лучше. Чем меньше людей, тем они лучше и красивей. И начинаешь замечать прекрасную природу: битый кирпич, ржавую арматуру, пустые консервные банки, — стоит исчезнуть людям, все становится природой. Пока люди здесь — думаешь, это мусор и грязь, ан нет, оказывается, чистейшие естественные формы. Грязь и мусор — в людях. Люди полагают — земля для них должна оставаться вечно неизменной. Она, мол, не посмеет их предать или обмануть. Черта с два! Накося, выкуси! Вот тебе и прекрасный карст!

Еще позже, когда уж буквально никого не осталось:

— Дело в том, Викица, что в природу, как и во многое другое, нельзя вмешиваться. Лучше ничего не трогать. Человеку все виднее со стороны, сбоку. А если вмешаешься, сам угодишь в грязь и кончишь предательством и злодеяниями. Вот я, например, кое-чем распоряжался. Сколько людей напрасно пострадало из-за моего вмешательства! А у меня была мечта! И думал я только о благе. Страдания других запятнали и меня. Вещи оказались грязными, как только я прикоснулся к ним, они сами рассыпались у меня под руками. И как мне теперь жить, что делать, как искупить свою вину? Я не бог, которому под силу переделать мир, я просто огромный бурдюк с пивом. Таким, как я, божкам лучше сидеть и не рыпаться. Ты моя единственная победа, мой ангел, Викица, и вообще никакая ты не Викица, ты — Виктория!

Он орал во все горло, так что отдавалось в пустой гавани и разносилось над мирной гладью ночного моря:

— Ты моя Виктория, моя прекрасная вила[27], вилла с бассейном! Моя медаль за заслуги. Моя единственная! Моя блудливая цыганочка!

Викица скромно наслаждалась тем, что ее имя олицетворяло для инженера всю вселенную, какова бы та ни была. Она еще не удосужилась оглядеться вокруг, чтобы получше ее рассмотреть. Сейчас, после смерти отца, Викица была счастлива, что рядом с ней хоть кто-то есть.

Однажды в его затуманенном мозгу сверкнула мысль, что он уже несколько дней не видел Казаича. Вообще-то в последнее время старик постоянно путался у него под ногами, приставал с какими-то детскими вопросами и излучал во все стороны свой безграничный оптимизм, подкрепляемый изречениями классиков. С тех пор как грянуло известие, что строительство прикрывается, Казаич как в воду канул.

Может, заболел, подумал Слободан, но отправился к старику вовсе не из-за заботы о его здоровье: ему необходима была хоть кроха пускай даже чисто символической надежды. Учитель сидел на своей раскладушке со скомканным одеялом, уставившись на горящие поленья в старинном очаге. В лачуге было полно дыма. Дым разъедал глаза.

— Вы слышали? — спросил Слободан.

— Знаю. Все знаю. — Казаич поднял руку, словно предупреждая дальнейшие слова, и не отрывал взгляд от огня.

Слободан огляделся. Только тут он заметил, что ящики уже наполовину упакованы и не видно обычных, повседневных вещиц. На столе нет отцовской солонки. Возле очага стояло несколько связанных веревкой картонных коробок.

— Что это значит? — спросил Слободан полушутливым, полуехидным тоном. — Et tu, Brut[28].

Казаич устало отмахнулся.

— Знаешь, мой мальчик, есть одно арабское предание. Я его где-то давно прочел. Сейчас оно не выходит у меня из головы. Кажется, ничего особенного, а запомнил почти дословно. Говорят, в Йемене некогда существовало настоящее чудо гидростроительства, некая Махрибская дамба или что-то в этом роде, которая собирала стекающие с йеменских гор воды в невероятно большом резервуаре и таким образом орошала и кормила густонаселенный край. Но спустя некоторое время насыпь прорвало, хлынувшая вода опустошила все вокруг, и дамба принесла людям такое несчастье, что многие племена вынуждены были переселиться на новые места.

Он замолчал, по-прежнему глазея на огонь. Выглядел очень усталым, голос звучал слабо и невыразительно.

— Что будет с вашей историей Мурвицы? — спросил Слободан. Он подсел к старику на постель. На раскладушке лежало лишь серое одеяло, простыни не было. — Теперь можно дописать еще одну главу об обетованной земле. Окончившуюся своим естественным порядком, бери и описывай.

Казаич усмехнулся и показал рукой на огонь.

— Вот где эта последняя глава, — сказал он. — Сгорит, и я уйду. Да и невелика потеря. Нет у меня литературного таланта, точно. Раньше я утешал себя тем, что просто, мол, не встретил стоящего объекта, но Тацит, не попадись ему, к примеру, римские императоры, выдумал бы их сам. У меня лишь один талант — мой энтузиазм.