Гавань - [61]

— Но куда же вы поедете, совсем один? Вы уже… не первой молодости…

— К счастью, лодчонка моя по-прежнему жива и невредима. Куда? Переберусь куда-нибудь поюжнее. Здесь для меня стало холодновато. Думаю, зиму бы здесь не выдержал. Знаешь сам, какой здесь зимой дует ветер. Может, махну в Дубровник. В Дубровнике есть еще у меня старые друзья, какой-нибудь закуток сыщется. Может, из оставшихся в живых сверстников составится партия в картишки.

Они сидели и смотрели на затухающий огонь. Тлеющая бумага едко дымила, и у инженера заслезились глаза.

— Вам всем легко, — снова вскинул голову Казаич, и красный отсвет огня медленно погасал у него на лице. — Вы молоды. А для меня еще один раз начинать уже поздно. Здесь я пережил короткую и радужную молодость. И теперь никак не смогу остаться среди этого хаоса, чтоб вечно созерцать ее крушение; мне слишком ее жалко. Да и история, которую я писал. Дело не только в таланте: дело в том, что все это просто выдумки. Если соскрести с нее мои маразматические фантазии, останется лишь с десяток скупых сведений об одном ничтожном полугородке-полуселе на берегу моря для какого-либо краткого энциклопедического справочника. Жаль. Жаль всего. А так здорово началось. Но, может, история и впрямь не что иное, как регистрация бесконечных утрат.

Слободан потрепал по плечу старика, продолжавшего что-то бормотать на огонь, и вышел.

Казаич сейчас, возможно, уже в открытом море, вспомнилось ему немного позже среди попойки. А над головой у него зонтик вместо паруса. Может быть, организует где-нибудь новое племя аргонавтов. Искать обетованную землю, которая бы его не обманула.

Вероятно, этот рассказ мог бы окончиться по-другому, вполне вероятно, что уже в самом недалеком будущем он и окончится по-иному. Будущее всегда таит в себе скрытые возможности, а мы всегда полны надежд. Но у писателя нет ни сил, ни желания проследить его фабулу до конца. Описанного эпизода вполне достаточно даже для жизни, а уж тем более для рассказа. Следующий ниже эпилог весьма печален, а может быть, просто естествен, если взять все как было.

Автор, правда, мог бы закончить и по-другому, чтобы, как говорил старый Казаич, все «было хорошо, хорошо». Но писатель предоставляет это сделать историку, который смотрит на вещи sub specie aeternitatis[29], или журналисту, видящему их sub specie momenti[30]. У автора возникло такое чувство, что, наверно, самое подходящее ему было бы, кроме всего прочего, прочесть молитву. За инженера, за Викицу, за Магду, за Дуяма, да даже и за Грашо, и уж обязательно за Мурвицу. Ну да, конечно, и за Гавань. Ведь сам инженер время от времени молился.

И все-таки мы обязаны утолить человеческую жажду к эпилогам. Люди предпочитают или счастливые развязки, или опять же смерть, что для данного случая может считаться точно так же удачным исходом. Людям нравятся катастрофы или свадьбы, похороны и рождения, то есть все то, что как-то венчает дело, когда все разрешается и входит в нормальную колею, которая исключает драму. Когда все выводится на чистую воду. Когда известно, кто есть кто и что он хочет.

Но вплоть до настоящего времени любая ситуация предстает ясной лишь в гороскопах. И поэтому автор позволит себе под конец пророчество. Разложив подобно древнему римлянину потроха разъятого рассказа, он прочитает по ним прорицания. И последующие события, которые, конечно же, развивались медленно, на протяжении долгого времени, вместит всего в три дня, чтобы, как говорил Тацит или Казаич, «разделенные, они не оставили в памяти лишь быстролетное воспоминание».

Первый день, в общем, начался так же, как многие из предыдущих. Слободан и Викица проснулись в одном из опустевших бараков, первое время даже не понимая, где они оказались. Барак производил какое-то иллюзорное впечатление — длинное, пустое пространство с гулкой акустикой, с подслеповатыми окошками, с рядами двухэтажных солдатских кроватей и разбросанными по ним дыбящимися соломенными матрасами. Редкая мешковина, из которой были сшиты матрасы, местами прорвалась, и солома, которую никто не подбирал, торчала клочками и валялась по полу. Все это напоминало заброшенный хлев. Вероятно, были здесь и блохи, потому что проснувшиеся страшно чесались. Блохи явно проголодались, долгое время не лакомились человеческой кровью.

Возле лежака, на котором они переспали ночь в объятиях друг у друга, стояло несколько пустых и одна наполовину пустая бутылка коньяка. Они употребили ее содержимое вместо зубной пасты и утреннего чая. Инженер помочился у открытого окна в прохладный осенний воздух. Видимо, ночью шел дождь, заключил он. Prima pioggia d’agosto[31]. Хотя уже, впрочем, конец сентября. Викица плакала на кровати, свернувшись от холода наподобие эмбриона.

Теперь так они и жили. Катина в один прекрасный день объявила, что уезжает, и рабочие, грузившие на машину ее вещи, заколотили досками двери и окна корчмы. В старой школе, которую Дирекция окончательно освободила, были с мясом вырваны все рамы и раскрадены двери; в брошенных, пустых домах сновали оголодавшие крысы, от мебели несло плесенью. Слободан и Викица ночевали где придется, куда заводили их пьяные дороги, и наутро оставляли после себя пустые консервные банки из-под фасоли со свининой или с сосисками и пустые бутылки из-под «медицинского бренди». Инженер оброс бородой. Она была грязная, разноперая, с проседью — один из своих хмельных дней он убил на то, чтобы разыскать среди своих многочисленных пристанищ барак, где оставил бритвенный прибор.