Гавань разбитых ракушек - [31]

— Ну что ты, что ты, Оленька. Будет, будет тебе. Все хорошо, ну, не плачь, родная.

Оля всхлипнула, потом резко вскинула голову.

— Ба, а ты ревнивая?

— Я-то? Ревнивая, наверное.

Жанна Тимофеевна улыбнулась. Вот оно в чем дело. Молодость, молодость! Одни и те же ошибки у всех.

— Деда твоего покойного не раз ревновала. Ругались, бывало, не на шутку. А сейчас самой смешно.

— А почему смешно?

— А разве не глупость это? Если любит, то любит, нет — так нет. Что толку от ревности? Только голову больной делает да сердце разъедает.

— Как это, любит — так любит? А если сегодня тебя любит, а завтра — другую?

— И что ты сделаешь? Цепями привяжешь? Счастье, Оленька, не привяжешь. И любовь тоже.

— А я хочу. Хочу привязать так крепко, чтобы никуда не убежал.

— Тут-то и начнутся твои несчастья. Потому что никто в неволе жить не захочет.

— Да любой брак — неволя. Разве не так?

— Нет, не так. Брак — это компромисс ради любви, родная, а не неволя. Если в неволю превращается, грош цена этому браку.

— А как ты думаешь, папа счастлив?

— Гоша? Трудно сказать. Разве ты не лучше знаешь?

— Да не знаю я ничего, ба.

Ольга вздохнула.

— Как-то неправильно у меня все в жизни, ба. Все не так.

— А как — так? Разве есть рецепт для всех одинаковый?

— А хорошо бы иметь. Чтобы знать, как все наладить.

— Зачем тебе рецепт чужой? Слушай себя, сердце свое, Оленька, слушай. И все само наладится.

— Что-то пока мое сердце ничего путного мне не подсказало. Уж сколько дров наломала. Все думаю, имею право, а лотом начинаю сомневаться. Вот ты, наверное, никогда не ошибалась, да, ба? Потому что я помню, дедушка на тебя как на богиню смотрел. Обожал до последнего дня. Как ты так жила? У меня же в жизни все кувырком. Сплошные неприятности.

— Ну что за глупости ты говоришь, Оленька. Все образуется. Не бывает, чтобы все время плохо.

— У других не бывает. А у меня — запросто. Как пошло-поехало, так не остановишь.

— А ты еще мои слова вспомнишь, Оленька, еще вспомнишь. И самой смешно будет, что так расстраивалась.

Жанна Тимофеевна вздохнула и заправила светлый локон Олиных волос ей за ухо. Смешная какая Оля. Ничего, споткнется несколько раз, потом ходить научится. Глядишь, помудреет и с матерью помирится. А то Гоша извелся совсем. Еще спрашивает — счастлив ли. Кончено, несчастлив. Дочь с матерью разругались, все в грусти великой находятся, откуда тут быть счастливым? Раньше был счастливым. И хотя удивлялась Жанна Тимофеевна порой, как такая женщина, как Марина, его делает счастливым, но все же факт оставался фактом, и материнское сердце не обманешь — счастье его в браке было не показным, а настоящим. Пока Оля чего-то не напортачила. Но что она, такая светлая девочка, могла сделать? Тем более сама страдает вон как. Жалко, мочи нет.

— Пойду я спать, ба. У тебя сегодня останусь, ладно?

— Каждый день тебе это предлагаю, ты же противишься.

Оля чмокнула ее в лоб и пошла стелить постель. Телефон отключила. Разговаривать ни с кем не хотелось. С Денисом разговаривать было особенно страшно. Завтра должен быть готов результат экспертизы, и она жутко нервничала. Эти три дня, которые они ждали результата, она не могла с ним толком общаться, вся издергалась, а сегодня вообще нервы сдали. Он при этом не понимал ее нервозности, являл собой образец спокойствия и был уверен, что никаких неожиданностей не будет. Дине сделали пункцию и аспирировали ткани с клетками младенца, которому было всего недель семь-восемь. Делалось это на глазах Дениса и Ольги. Он настоял, чтобы она пришла на процедуру. Сама все увидишь, сказал он. Чтобы не было потом вопросов. Никогда.

Денису сделали соскоб с внутренней стороны щеки и сказали ждать четыре дня для получения отчета. С каждым днем Ольга становилась все мрачнее, словно ожидала смертного приговора. Динара несколько раз звонила ему на мобильный при Ольге и играла на нервах. Он же с завидным упорством сохранял спокойствие и говорил, что и сам ждет поскорее результатов, потому что потом Динаре придется отвечать уже по статье закона, раз нормальных просьб она не понимает.

Он был спокоен, и это укрепляло ее веру в то, что бояться нечего. Но и Динара вела себя чрезвычайно уверенно. Даже на процедуре забора тканей ребенка она улыбалась и постоянно говорила о том, что наконец-то папочка увидел своего малыша на мониторе. Младенец, уже человечек, метнулся к стенке матки при проколе. Динара спокойно наблюдала, как делают забор материала, а Ольге стало страшно за маленького человечка, испугавшегося, что от него хотят избавиться. Может, просто показалось.

Если Дина и блефовала, то блефовала блестяще. И Ольгу это выбивало из колеи. И вопрос «А вдруг?» звенел назойливым колокольчиком в голове ночью и днем. А вдруг… И что тогда? Даже если… Но тогда это случилось всего два месяца назад. Они уже встречались. Ну и что? Сама говорила, что это все так, легко и весело, и никто никому не обязан. Только зачем он тогда ей врет? Сказал бы, всем было бы легче. И самое худшее «а вдруг» — если вдруг ребенок его. И что тогда? Сколько мужчин наживают детей на стороне, а живут с другими женщинами. Потому что любовь, секс и дети не всегда в одном флаконе существуют, к сожалению. И все же — а вдруг… Что тогда? Тогда она не сможет. Не сможет даже рядом с ним стоять. И не только из-за вранья. А потому что тогда он скажет: я все равно с тобой. Это она знала наперед. Он так и скажет. И бросится просить прощения и убеждать, что она ему нужна. Убеждать он умеет, и Ольга ему поверит. В очередной раз. И тогда родится еще один брошенный ребенок. Еще один. Брошенный. Она уже стала однажды причиной чьей-то беды. Ради существования ее семьи, брака ее родителей, ее благополучия когда-то уже бросили ребенка. И теперь повторится то же самое. Воскресный папа, алименты, это все целлулоид. Это ненастоящее. А вдруг… Тогда конец всему. А ведь она любит его. Ну и что? И что от того, что он звонит постоянно и смеется над ее нервозностью? Ему смешно. А она довела себя до того, что разрыдалась прямо перед бабушкой. Да, она ревнует. До смерти ревнует. И до смерти боится, что завтра, возможно, будет ее последняя с ним встреча.