Гауптвахта - [13]

Лисицына возбуждают эти слова:

— Мне тоже однажды было невтерпёж! Вот я вам расскажу, какой у меня случай был!..

А в другом кружке Кац говорит своему единственному собеседнику:

— Вся беда в том, что у нас, в Ленинграде, стать товароведом в приличном магазине — не так-то просто. И это притом, что у меня отец — директор неплохого комиссионного магазина и кое-какие связи имеет.

А Полуботок ему возражает:

— Слушай, но если всё так, как ты описываешь, то тогда зачем ты столько лет учился музыке?

— А я люблю музыку, — отвечает Кац и как-то многозначительно при этом улыбается.

А Злотников тем временем — царь и бог в своём кружке:

— Ну, тут я её и завалил. И — давай! А она — как начнёт орать!

Его слушают и слушают.

— Ну тут я выхватил нож и говорю ему: отвали! А он мне…

В другом кружке беседа протекает в совершенно иной тональности. Полуботок, отвечая на какой-то вопрос, говорит Кацу:

— А я с детства люблю немецкий язык. Переводчиком хочу стать.

— Говоришь свободно? — спрашивает Кац.

— Нет. Говорить с настоящими немцами у меня почему-то не получается. Теряюсь как-то, что ли — они тарахтят слишком уж быстро для меня. А книги читаю. Я хочу стать литературным переводчиком.

Шум-гам в другом стане мешает ему говорить. Галдёж вокруг Злотникова усиливается.

Косов кричит:

— Эй ты! Интеллигент! Правду он говорит или нет?

— А?.. Кто?.. — отзывается Полуботок.

— Да вот он, Злотников. Правду он говорит, будто бы он срывал погоны со своего командира роты?

— Да брешет, конечно! — это Бурханов.

Полуботок спокойно отвечает:

— Правду. Что-то такое я отдалённо слышал. Впрочем, подробностей я не знаю. И даже не знаю, кто именно это сделал. И даже впервые слышу, что это сделал Злотников; сколько я его помню, он всегда был безобидным малым, который и мухи не обидит.

— Я же сказал: брешет! — это опять Бурханов.

Косов вздыхает даже с каким-то облегчением:

— Фу-у-у… А я-то думал, что и вправду… Только трепаться и умеешь, комментатор-международник!

Злотникова эти слова сильно задевают, и он от волнения аж вскакивает с места.

— Это кто комментатор?! Кто международник?! Да я всю одёжу на нём изодрал! Погоны посрывал с плеч и ногами топтал! Перед всем строем! А он, Полуботок, он же — не из нашей роты! Мы же с ним служим теперь в разных ротах! Откуда же ему знать?! Наша рота — в одном конце города, а его — в другом!

Кац тоже сомневается:

— Но как же так — ведь всё-таки КОМАНДИР РОТЫ?

Злотников успокаивается. Смотрит на всех и видит: ему никто не верит, но все готовы слушать, что же он скажет дальше — в оправдание своей брехне.

— Я ведь у него, у гада, личным шофёром был… Выручал его, падлу, из всякой беды… Через то он меня и взял личным шофёром, что я-то — в любой драке пригодиться могу! Я ж ему заместо телохранителя был… А Полуботок прав — я ведь до армии тихоней был. Почти и не дрался никогда. Ну а как попал служить сюда, так меня такое зло взяло!.. Ведь незаконно же меня призвали! Ведь не имели же права! Я для своей бабки — единственный кормилец. Она всю жизнь проработала в этом колхозе проклятом, и на старости лет она теперь — почти нищая. Я для неё — единственная помощь! А меня забрали от неё, чтоб она там, в деревне, сдохла с голоду совсем! Отработала своё, и сдыхай! Ну и я…

— Мстить начал? — спрашивает Бурханов.

— Не мстить, а проявлять скрытые способности! Вот так это нужно называть! А командир нашей роты первым меня и заметил, и по-настоящему оценил. Я ж ему заместо телохранителя был. А ему было чего бояться — то в одно вляпается, то в другое… Помню, жена его прибегает, а он — с бабой в постели…

Лисицын весь аж подпрыгивает. А Злотников продолжает:

— А дело-то было на даче. Ну и я не растерялся, схватил его и прямо в шкаф и запихнул! Да ещё и одёжу его офицерскую успел прибрать. А жена-то, дура, мечется, кудахчет: «Где он? Где он?» А я ей: «Кто — он? Здесь никого нету, кроме меня и этой девушки! А девушка — она со мной! Командир знает, что она — моя невеста! Ну и разрешает нам здесь иногда кое-что!» Ну, жена покрутилась-повертелась и ушла ни с чем. А он потом из шкафа вылазит, падла пьяная — в одних трусах, весь бледный! И давай меня благодарить! Давай мне руку трясти! Век, говорит, тебя не забуду!.. Я ведь ему, падле, эту дачу строил за бесплатно. Из стройматериалов, которые он наворовал у нас в полку и в колонии, которую мы охраняем… Ну так вот, спас я его шкуру тогда, а уже через неделю он меня послал на губвахту за то, что я перепил. Ну и как он объявил мне это перед строем, тут я и взорвался…

Злотников надолго умолкает. Все тоже — молчат.

— Меня тогда под трибунал отдать хотели, — усмехается. — И не смогли.

Лисицын наконец обретает дар речи:

— А та бабёнка, что лежала в постели, там, на даче, она как — голая-то хоть была или как? Расскажи, какая она была из себя!

33

Камера номер семь.

Кац что-то рассказывает о трудностях поступления в консерваторию, но Полуботок лишь делает вид, что слушает — кивает даже — а сам-то всматривается в лицо Злотникова, который повествует о своих невзгодах. Лицо у Злотникова плоское, почти монгольское, но в узких раскосых щёлочках светятся неожиданно ярко-голубые глаза, а над ними — дуги светло-русых бровей, а на голове — щетина волос, тоже неожиданно светлых…