Гарри-бес и его подопечные - [47]

Я сжег все мосты, разрушил прошлое, и Кров свой, и Церковь, оставив себе только Пустоту и Боль. Эти две чистые величины уравновешивали друг друга. Я знал, эти верные подруги не предадут никогда.

Я начал с нуля. Я — чистый белок, пульсирующий сгусток спермы, выпущенный Создателем в мир и сам несущий в себе мириады микрожизней, растекся по влагалищу Земли в поисках животворящих яичников.

Я смог двигаться и выживать. Сам. Не верящий ничему Фома, дурак, плюющий на чужой опыт, пославший все и вся, жил своей, и только своей жизнью. Я устраивался на ночлег, встречал рассвет, добывал пропитание, защищался от врагов. Сам. Я имел на это право.

Я больше не верил в литературу.

Мы расположились в скверике на скамейке. Я сразу же приложился к пиву. Крот нет — он все делает основательно, фиксирует каждое свое действие, будто настаивает: здесь я, в реальности, а вы что подумали? Каждое слово, произнесенное им, обязательно будет услышано; каждое действие — замечено. Я же в основном говорю в пустоту. Мне важно сказать, выпростать звук, мне, по большому счету, плевать на реакцию, мне важно освободиться; ему — быть услышанным. Он живет профессионально; я не живу никак. (Хотя оба до сих пор не женаты. Странно…)

Вот и сейчас он встал убедительно, со значением, словно смотрю на него не я, а Отечество, весь русский народ наблюдает за ним: рука на боку, ноги на ширине плеч, и, запрокинув голову, словно в горн трубил, не спеша перелил в себя всю бутылку. Я почти любовался им…

Я все время хотел и не мог понять его. Комплексующий клоун, Чарли Чаплин с лицом без выражения, пугливый пересмешник, болтун, безучастный участник… Он не жил, а прикидывался, что живет, играл роль, так и не решив, какую. Они ему все не нравились… Умный человек — никакой человек. А умный и робкий? — его не существует в природе. Он исчез, спрятался… Он выветрился…

Крот квасил вторую неделю. Квасил, как и жил — профессионально. Он умел получать удовлетворение от съеденного спиртного. Я ни от чего не получаю удовлетворения. Мне всегда мало…

Пили мы в роковом треугольнике: комбинат — магазин — мастерская. (Не важно чья. Их здесь нарыто во множестве.) Сколько тут сгинуло буйных голов! Вошли в зону его влияния и исчезли. Через годы всплывали их разложившиеся полутрупы, судорожно цепляющиеся за жизнь. (Или не цепляющиеся…) Крот и тут проскочил. Он стал считать трезвые дни: 15… 20… 40… Потом пил. Потом вновь считал. Дошел до двухсот… Хотел окончательно пить бросить. Не бросил. Это уж совсем, говорит, разложение личности и паскудство. Так и живет: не пьет — считает, пьет — считает. Тут — тоска зеленая, там — ужас смертный… Я тоже стал считать и отмечать в календарике. Картина впечатляющая! Небосвод, усеянный крестами, Вселенная, пробитая Черными дырами, фреска, по накалу страстей, сродни «Страшному суду» Босха.

Как, впрочем, однообразен животный мир творческих импотентов. Ходит-бродит такой великомученик средних лет, без определенных желаний, изнывая в полуминоре, полупрозрении, и никак не может пересечь черту. То ли мысль свою зафиксировать, то ли не фиксировать ничего и забыться в томлении… Как током вдруг пробьет: годы уходят! И фоном: черт с ними, так было всегда. Все было… было… Все сказано, написано… «Все выпито, все съедено!». Тоска… Сколько таких скучающих Екклесиастов, дохлых Соломонов, надоевших самим себе горемык изнывает под спудом собственного бессилия…

Но есть и пострашней экземпляры! Те, что ни дня без строчки… Ни дня без строчки самовыражения! И все тащат на свет Божий! Господи, что за чудовищные манеры! А свет Божий все подъест, все усвоит, все простит… Ему и война не беда, и мор, и засуха… И эта похотливая живопись, и гремящие погремушкой стихи, и хитросплетенная, ловкая проза… Ему все равно, он сам по себе, к нему не прилипают эти звуки… Я же не дорос до столь грандиозного всепрощения. Я зверею. Когда такой, не знающий сомнений живчик, берет в руки кисть… хочется стонать и плеваться! Хочется остановить его любой ценой: наняться в киллеры, стать поджигателем, взрывателем, бомбистом. Или пить водку большими дозами… И я пью. За творческую импотенцию! За ничегонеделание в искусстве, за кризис, несостоятельность, деградацию, за тихий мрак застывшей мысли, за уничтоженные картины, сожженные рукописи, разорванные стихи, оторванные руки Венеры… Зачем ей руки? У нее есть живот, лобок и задница. Хватило бы чего-нибудь одного, что бы сказать: «И этого слишком много».

Крот опять прикидывался (дежурное состояние): «Ты понимаешь, старик…». Это означало искренность. Такое начало предполагало разговор по душам.

— Ты понимаешь, старик, мы же вас всех ненавидели… и договорились мочить.

— Кого это «вас»?

— Вас, сынков блатных.

— И меня что ли?

— Естественно. Но ты оказался художником. И папаша у тебя мужик был невредный…

Кто это «мы» я и сам знал. Завоеватели Москвы. Провинциалы из «крутых», кладоискатели… Они заканчивали училища в Пензе, Волгограде или Иркутске и приезжали сюда, на вражью территорию, спрятав истинные намерения и пригасив завоевательный пыл. Они вкручивались в землю основательно: поступали в Строгановку, женились, кому как повезет, снимали углы… И все время прикидывались, играли в свою игру. Перед ними всегда вырастала стена, и они усердно долбили ее, потому что отступать было некуда. Провинция назад не принимала, не прощала провинция неудачников… Но и Москва им не верила. Город-мифологем, видавший виды, их не замечал вовсе. Он был органично безразличен ко всему.