Гарри-бес и его подопечные - [45]

Мы набрали пива. Я еще оттягивал момент своего падения. Пиво не водка. В пиве можно выплыть без особых потерь и пригрести к берегу, минуя огненное море, вулканы, зияющие бездны и тихие омуты… раздрай и развал своей личности. Впрочем, что болтать пустое — ничего нельзя было уже сделать…

Крот Тишайший — явление природы аномальной. Что-то вроде полтергейста. Он вроде есть и как бы его нету. Шорох слышен. Звук. А самого его нет. Или как бы нет. Он растворился в мирах… Или притворился, что растворился, Причем настолько искусно притворился, что теперь и сам не знает, где он: в мирах или здесь, в реальности… Правда спьяну он расслабляется, теряет навыки, путается, проявляясь и пропадая уже бессистемно… Он все шутит, пересмешничает… Юмор у него легкий, чуть-чуть застенчивый и очень смешной. Ласковый такой юмор, добрый… И сам он парень что надо. Один недостаток: нету его.

Я же не имею ни достоинств, ни недостатков. Я не знаю, что такое добродетель и порок. Я в этих делах не дока. Я лишь догадываюсь, что на том болоте и происходит самая большая путаница… Но я не имею ничего общего и с прочими фраерскими категориями… Гармония, Красота, Вера, Надежда, Доброта, Любовь… Я в них ничего так и не понял. Я давно разобрался с этими красотками — благоверными истинами. Я увлекся каждой, но не получил сатисфакции. Эти теплые телки лишь разогрели меня. Они взорвали мой дух, подпалили душу, нарыли нор своими востренькими зубками… И кинули в пропасть. И я полетел в смертном ужасе, боясь расшибиться… Эти Красные Шапочки, манерные дуры, с вихляющими задницами, пахнущими жизнью, округлили кукольные глазки и прикинулись девственницами… Они проникли в мою сердцевину, задев первобытный инстинкт, и растормошили зверя с клыками. Они возбудили меня до исступления и кинули, как кидают опытные шлюхи, не дав удовлетворение.

И тогда я взбесился и изнасиловал их. Я надругался над каждой и получил, что хотел: всепроникающий оргазм и безумный экстаз. Экстаз — на меньшее я не был согласен. Экстаз — моя добродетель, экстаз — мой порок. Он подпалил все — выжег это сонное царство, не оставив во мне ничего. Только пустоту и боль. Пустота. А в ней — Боль. И все!!

Но я живу! Я улыбаюсь и посверкиваю! Видите, какой я веселый… Я двигаюсь, оставаясь неподвижным. Динамо-статичный механизм, способный пульсировать. Я пульсирую! Пульсация — и больше ничего — разве этого мало? Пульсация — вот чистая истина! Вне оценок категории и слов, обозначающих жизнь. Пульсация — чистая жизнь!

Испуг в глазах… Господи! Вас бы, Божьи твари, пронырливые старухи, сводить на экскурсию в этот цветущий и благоухающий Ад. Хоть на мгновение запустить вас в это кислотное море, показать хотя б издали мертвую долину, выжженную напалмом моего экстаза… Вы задымились бы у входа, сгорели, не успев ничего понять.

Испуг в глазах… А что в них должно быть? Радость? Восхищение? Благодарность? Или угрызения совести? Может быть, сострадание?

Да, я боюсь! Боюсь выблевать на вас же свои изъеденные внутренности, зубовный скрежет, черную муть любви, безнадегу, безверие… ошметки глухой и бессмысленной ярости!

Но броня моего духа пока защищает мир от встречи с этим уродом. Она еще выдерживает натиск страстей. Вот только испуг в глазах… Эти остатки постыдного малодушия… Ах, эти глазки! Глаза — шлюхи, глаза — предатели… Они мешают мне жить! Они выдают меня за километр каждому, кто способен смотреть и видеть. Глазки-целочки, с уголовным прошлым. Глазки ангелы и каннибалы. Они выдают все, что намешано во мне, отражают до мельчайших оттенков любое движение души. Они постыдно открыты, беззастенчиво голубы. Они отвратительно никакие. Глаза глупой овцы и матерого волка, охотника и жертвы… Глаза все принимающей тупой природы, которая все съест, последнюю падаль, все переварит… Ледышки, горящие углями, похотливые скромницы… Я вынужден таскать их с собой — эти две визитные карточки, две распахнутые настежь форточки, сквозные отверстия! воронки, всасывающие в себя все… Как можно жить на таком сквозняке? Как можно существовать, имея таких чудовищных спутников?!

Но я нашел выход. Я развернул их вовнутрь, подставив окружающим зад. Я расплевался с внешним миром (Господи, как же легко и приятно его посылать!) и занялся черной работой: ассенизаторством и кровопусканием. Я сцеживал излишки гнилой сукровицы, отдирал коросту, долбил известковые отложения… Я нашел ту помойку, ту выгребную яму, куда сваливать весь этот мусор, эти ядерные отходы, залежи смертоносного стронция, весь этот дымящийся хлам, без цвета и запаха, который нарыл я в экстазе, исследуя изнутри свою камеру. Камеру пыток, глухой каземат, в котором ярился мой Дух… Я нюхом нашел ту помойку. Меня потянуло к белому… к чистым листам. Я судорожно схватился за эту единственную возможность не сгинуть. Не задохнуться в собственном угаре. Я уже не мог существовать сам с собой в этой топке! Она накалила меня до предела!

И я сказал себе: пусть. Пусть будет так. Я напишу э т о. Выволоку на свет Божий весь этот хлам… Эти тайные помыслы… потусторонние догадки… натужные мысли, что забродили во мне и закисли… К черту тайны! К чертям камеру-одиночку! В ней невозможно дышать! Я взломаю запоры и вырвусь на волю! И захлебнусь кислородом! И закричу! И не узнаю свой голос… Он сдавлен и хрипл. И более походит на скрежет. Скрежет проржавевшего механизма, пытающегося выжить… Хрип отчаяния затравленной души. Агония загнанного в угол сердца… Но в нем нет и не будет и грамма фальши!