Гарри-бес и его подопечные - [41]

(Хочу заметить, что записывать выступления сильно датых товарищей — занятие неблагодарное. То, что они воспроизводят голосом, их в принципе удовлетворяет. Чужая речь их интересует отчасти. Потому что каждый уже забрел в свою пустыню и залез в скорлупу. Там и влачится. И вопиет. Иногда, правда, прорывается в чужую вотчину, оглушая соседа и навязывая ему свои звуки, но ансамбля в итоге все равно не случается. Получается ерунда и дурдом. Поэтому слушать это не обязательно, запоминать тем более.)

Корней, например, вполне разумный товарищ, энциклопедических знаний, вдруг взял и взорвал и без того непрочный мир сомнительным заявлением.

— В уставе израильских ВС записано: солдат, попавший в плен, может рассказать противнику все, что знает о собственной армии. И это не является предательством, а всего лишь профессиональный способ защиты солдат от пыток и расстрела.

— Е-ооо!! — завопил Птица, взмахнув фиолетовой губой, словно флагом. — Воинство Иудово. Псы хитрожопые, не хило устроились! А заповедь Христову забыли? Не стучи!

— Не, — сказал Егор о своем. О наболевшем. — Это не про нас. В нашем совковом монастыре другие уставы: не верь, не бойся, не проси. И заповедь одна: умри ты сегодня, а я завтра.

А Крот Тишайший смотрел, смотрел на Егора да высказался, поделился с товарищами острым наблюдением пытливого ума:

— Егор, ты и на Страшный Суд, по-моему, пьяный завалишься, с глазами синими и беззастенчивыми, как небо, безо всякого выражения, будто в них церелеум из тюбика надавили, спросишь: ты что ли будешь тут Бог?

— Ага, — обрадовался Егор свежей идее, — без очереди, на протырку. Пропустите, скажу, рабы Божьи, я от Гарика…

Птица перевозбудился окончательно от столь беспардонных фантазий. (Хотя, если честно и по большому счету, Птица возбудился не от этого. Даже пьяный он чувствовал, у него забирают власть. В его родном гнезде по всем законам общинного уклада дирижировать должен он и только он! А тут этот молодой ухарь прет напролом и заказывает свою музыку — глумливую и наглую — и чувствует себя при этом вполне раскрепощенно и комфортно.) И он заголосил, тыкая в Егора пальцем:

— Ты… Ты же социально опасен! Недоросль! Враг народа моего! Эго…

— Ты чего, дядя Витя, — удивился Егор, — кипятишься… Мы с Тишей шутим. Юмор у нас такой — забубенный. А с Богом я разберусь, не ссы. Дружу я с ним, понимаешь? Крепкой мужской дружбой. Нравится мне этот мужик. А с Гариком нет. С Гариком не дружу… с Гариком просто приятельские отношения.

О, если бы не губа и общий упадок сил, Птица бы предъявил свой козырной аргумент в споре: одним броском отправил бы в партер этого фраера. Но пока — раненый и уставший — он просто указал на дверь:

— Пшел вон, эго!!

На что Егор, впрочем, не среагировал никак…

Егора увлекла интересная мысль. (Спьяну иногда осеняют прозрения глобальные: вот он, открылся наконец истинный смысл вещей!)

Он подумал: а почему, собственно, человечество так надувается и тужится (или трепещет и прячется) от этого понятия — Бог, которого и определить-то связно никто не в состоянии. «Бог есть? Ну, есть. И Дьявол есть. А вот Человек — надприродное создание — тоже ecть… Ну и что тут такого? Три явления. Три таинственные формулы — великие загадки. Три уровня единой субстанции… Так разбирайтесь, ребята, что почем. Чего о стенку-то колотиться. Религий понавыдумывали каких-то истошных. Не на того Бога не так посмотрел — отлучаем; помолился — получи индульгенцию… Как в бараке, ребята, живете, и Бог ваш — натурально пахан, а Вера — закон. Вор в законе ваш Бог, вот он кто. Или боитесь его, рабы Божьи, или выпрашиваете что-нибудь, типа жизни вечной»…

«Безнадежно закомплексованное племя, — решил Егор, — безнадежные вы, ребята, язычники. Понять это можно — принять противно…

Мы равны и Богу, и Дьяволу — вот в чем все дело, оказывается. У нас просто разная по жизни работенка…».

А Кирюша тем временем, наблюдая из тихого омута, как Птица светится бронзой гнева в лучах заходящего солнца, продолжал веселиться, выпуская тихих чертиков по одному.

— Картина Валентина Серова, — объявил он, указывая на Птицу, — «Девочка, освещенная персиком». Класс!

А девочка тем временем ярился, угрожая всему живому страшной расправой.

Корней же, окинув картину всепроникающим взглядом рисовальщика-профессионала, определил иначе:

— Ты Птица — негр, — и, выдержав паузу, объяснился: — У тебя шеи нет.

Дальнейшие события приобрели экстравагантный оттенок. Птица, погрузившись вновь в мир беспорядочных видений и мучительного экстаза, бил стаканы о стенку.

Потом повалился в ноги Корнею и, чередуя поклоны с крестными знамениями, оповестил присутствующих:

— Вот он — гениальный художник современности!

Потом перевернул пластинку и, не меняя тональности, завопил:

— Ты что тут о себе представляешь? Это я — гений! Это у меня будет десять детей и мастерская с видом на Кремль. Шестьсот картин по музеям и жена молодая да гладкая!

К. Тишайший, уже засыпая, выстрелил последним каламбуром: «Внебрачный крик аморала» — и перешел черту. За чертой его поджидал кошмарик. Какой-то жуткий оркестр в шутовских нарядах дрыгался и наяривал похабный мотивчик. А вдоль дороги, по которой Кирюша двигался, как солдаты навытяжку, стояли голые женщины с тяжелыми бритыми лобками до земли. Он бил их по лобкам и те опрокидывались и летели под откос.