Гарнизон маленькой крепости - [9]

— Кто-нибудь другой мог включиться в линию?

— Вряд ли: кабель подземный, — тихо ответил Сибирко. — Впрочем, очень свободно, если обнаружили. А может быть… у воронки…

— Может быть, немцы? — продолжил мысль его комендант. — Но хорошо говорят по-русски.

— Как чувствуют себя красноармейцы? — мягко прошипела трубка.

— Неплохо чувствуют, спасибо, — ответил комендант. — У меня тоже есть вопросы к вам.

— Пожалуйста.

— Назовите имя нашего командира батальона! Скажите, как назывался раньше город Молотов? Чем прославился у нас повар-орденоносец Егоркин, — вы, конечно, его знаете!

Трудно было в полумраке разглядеть — хмурится или улыбается комендант. Но чувствовалось, что он доволен своей хитростью.

— Приказываю прекратить этот глупый экзамен! — проворчала трубка.

— Не будете отвечать? — усмехнулся комендант. — Тогда ещё один вопрос: когда вы изучили русский язык? Или, может быть, вы по национальности русский? Тогда скажите: когда вы стали окончательной сволочью — в восемнадцатом году или позднее?

Солдаты засмеялись.

— У вас хорошее настроение, — послышалось из трубки.

— Ничего, неплохое, — ответил Усов.

— Но завтра оно испортится. Жалко, что вас придётся похоронить, не увидев. А то бы вам пришлось покачаться на первом дереве…

— Я знаю ваши способности, — сказал комендант.

— Предлагаем сдаться — за это обещаем жизнь. Выходите с белым флагом…

— У нас подлецов нет! Мне с фашистской сволочью разговаривать не о чем…

И комендант швырнул трубку за аппарат.

13

— Слушайте приказ!

Занималось морозное, подёрнутое синей дымкой тихое утро. Оно проникло в помещение ровными полосками света через наблюдательные щели и амбразуры.

Бойцы выстроились в две шеренги. Вот так же выстраивалось раньше отделение перед занятием, когда командир ставил задачу. Сержант Усов по-прежнему требовал порядка и дисциплины. Справа стоял ефрейтор Любов, громадный, широкоплечий. Его голова упиралась в потолок. Казалось, никакая сила, никакие лишения не сокрушат этого человека. Слева маленький Ершов резко обламывал линию ранжира. Взгляд сержанта задержался на Ершове. Как и прежде, командир привычно подумал: «Весь ранжир портит!»

— Слушайте приказ по гарнизону! — повторил комендант.

Приказ не был написан, не имел номера и не блистал литературными достоинствами. Короткий, суховатый, отрывистый, он соответствовал голосу коменданта.

«…Мы должны держаться… от нас зависит защита города… и на нас смотрит социалистическая родина. У нас ещё достаточно боеприпасов. И я уверен — у нас достаточно и силы. Я благодарю вас, товарищи, за службу Советскому Союзу. Но впереди ещё много трудностей. Нам придётся многое ещё испытать. Я надеюсь, и я уверен…»

Комендант заметно волновался. Горяев заметил это. Усов говорил не своими словами, но своим голосом, жёстким, запинающимся на слогах.

«С сегодняшнего дня норма питания уменьшается… будет выдаваться по одному сухарю… Я знаю вас, товарищи! Это необходимо… и мы выдержим…».

Близкий орудийный выстрел прервал слова коменданта. Начался день. Нужно было защищаться.

— По местам! — скомандовал Усов.

Горяев дежурил у двери. Когда он стоял в строю, ему казалось, что он вот-вот пошатнётся. Но по команде сержанта он твёрдо и уверенно подошёл к входной двери, на своё место. За ночь он выспался, но сон, как ни странно, не придал ему сил.

Немцы обстреливали город из орудий. Со стороны города также слышались частые орудийные выстрелы. ДОТ безмолвствовал между грохочущими сторонами, в огне этой бешеной артиллерийской дуэли.

— Выкатывают пушку! — доложил Корнилов.

— Немец держит своё слово, раз вчера пообещал.

— Но не сдержит! — сказал комендант.

Взрыв снаряда тяжело потряс укрепление.

— Откуда бьют? — спросил комендант.

Никто не ответил. Было понятно лишь, что обстрел прямой наводкой фашисты подготовили из нескольких орудий. Замеченное Корниловым орудие пока ещё молчало, а снаряды один за другим уже рвались вокруг ДОТ-а.

— На разрушение форта Дуомон под Верденом было выпущено сто двадцать тысяч снарядов. Это стоило в двадцать раз дороже самого форта…

Петя Синицын начинал себя чувствовать лучше. Сейчас он лежал на топчане и наблюдал за товарищами. Слушая разговор, он не мог удержаться, чтобы по привычке не привести пример из военной истории.

— Лежи, Синицын, тебе разговаривать не положено, — мимоходом заметил комендант. — Лежи и поправляйся. Понятно?

— Есть поправляться! — улыбнулся Синицын.

ДОТ напрягся и молчал. А вокруг оглушительно рвались снаряды. Вздымалась земля. Метелью кружился снег, врываясь в амбразуры и щели. Молчал ДОТ, молчали люди. И было обидно бездействовать, сидеть и ждать, когда снаряд ударит в перекрытие или в амбразуру.

«Может быть, и конец…» — подумал Горяев.

Дважды утихала буря, поднимаемая взрывами, и потом с новой силой бушевала, осыпая ДОТ осколками, землёй и снегом.

— Может быть, отсидимся, — прошептал Горяев.

Внезапно страшной силы удар встряхнул укрепление. Воздух пронзительно засвистел в щелях. Горяеву показалось, что он летит вверх. В ушах зазвенело, голову сжали неумолимые страшные тиски. Он видел, как упал Ершов, как схватился за стойку Любов.

И сразу же кругом стало необычайно тихо. Лишь продолжался зудящий звон в ушах и ломило виски.