Гарики на каждый день - [13]

когда Творец лепил мой лик,

он, безусловно, метил шельму.

Теперь вокруг чужие лица,

теперь как прежде жить нельзя,

в земле, в тюрьме и за границей

мои вчерашние друзья.

Пошла на пользу мне побывка

в местах, где Бог душе видней;

тюрьма – отменная прививка

от наших страхов перед ней.

Чего ж теперь? Курить я бросил,

здоровье пить не позволяет,

и вдоль души глухая осень,

как блядь на пенсии, гуляет.

Я, Господи, вот он. Почти не смущаясь,

совсем о немногом Тебя я прошу:

чтоб чувствовать радость, домой возвращаясь,

и вольную твердость, когда ухожу.

Хоронясь от ветров и метелей

и достичь не стремясь ничего,

в скорлупе из отвергнутых целей

правлю я бытия торжество.

В шумных рощах российской словесности,

где поток посетителей густ,

хорошо затеряться в безвестности,

чтоб туристы не срали под куст.

Что может ярко утешительным

нам послужить под старость лет?

Наверно, гордость, что в слабительном

совсем нужды пока что нет.

Судьба – я часто думаю о ней:

потери, неудачи, расставание;

но чем опустошенней, тем полней

нелепое мое существование.

С утра, свой тусклый образ брея,

глазами в зеркало уставясь,

я вижу скрытного еврея

и откровенную усталость.

Я уверен, что Бог мне простит

и азарт, и блаженную лень;

ведь неважно, чего я достиг,

а важнее, что жил каждый день.

Я кошусь на жизнь веселым глазом,

радуюсь всему и от всего;

годы увеличили мой разум,

но весьма ослабили его.

Как я пишу легко и мудро!

Как сочен звук у строк тугих!

Какая жалость, что наутро

я перечитываю их!

Вчера я бежал запломбировать зуб

и смех меня брал на бегу:

всю жизнь я таскаю мой будущий труп

и рьяно его берегу.

Терпя и легкомыслие и блядство,

судьбе я продолжаю доверять,

поскольку наше главное богатство –

готовность и умение терять.

Осенний день в пальтишке куцем

смущает нас блаженной мукой

уйти в себя, забыть вернуться,

прильнуть к душе перед разлукой.

Не жаворонок я и не сова,

и жалок в этом смысле жребий мой:

с утра забита чушью голова,

а к вечеру набита ерундой.

Старости сладкие слабости

в меру склероза и смелости:

сказки о буйственной младости,

мифы о дерзостной зрелости.

Неволя, нездоровье, нищета –

солисты в заключительном концерте,

где кажется блаженством темнота

неслышно приближающейся смерти.

Старенье часто видно по приметам,

которые грустней седых волос:

толкает нас к непрошеным советам

густеющий рассеянный склероз.

Я не люблю зеркал – я сыт

по горло зрелищем их порчи:

какой-то мятый сукин сын

из них мне рожи гнусно корчит.

Нету счета моим пропажам,

члены духа висят уныло,

раньше порох в них был заряжен,

а теперь там одни чернила.

Устали, полиняли и остыли,

приблизилась дряхления пора,

и время славить Бога, что в бутыли

осталась еще пламени игра.

Святой непогрешимостью светясь

от пяток до лысеющей макушки,

от возраста в невинность возвратясь,

становятся ханжами потаскушки.

Моих друзей ласкают Музы,

менять лежанку их не тянет,

они солидны, как арбузы:

растет живот и кончик вянет.

Стало тише мое жилье,

стало меньше напитка в чаше,

это годы берут свое,

а у нас отнимают наше.

Один дышу, одно пою,

один горит мне свет в окне –

что проживаю жизнь свою,

а не навязанную мне.

Года пролились ливнями дождя,

и мне порой заманчиво мгновение,

когда в навечный сумрак уходя,

безвестность мы меняем на забвение.

Увы, я слаб весьма по этой части,

в душе есть уязвимый уголок:

я так люблю хвалу, что был бы счастлив

при случае прочесть мой некролог.

Сопливые беды, гнилые обиды,

заботы пустой суеты –

куда-то уходят под шум панихиды

от мысли, что скоро и ты.

Умру за рубежом или в отчизне,

с диагнозом не справятся врачи:

я умер от злокачественной жизни,

какую с наслаждением влачил.

Моей душе привычен риск,

но в час разлуки с телом бренным

ей сам Господь предъявит иск

за смех над стадом соплеменным.

С возрастом я понял, как опасна

стройка всенародного блаженства;

мир несовершенен так прекрасно,

что спаси нас Бог от совершенства.

Господь, принимающий срочные меры,

чтоб как-то унять умноженье людей,

сменил старомодность чумы и холеры

повальной заразой высоких идей.

А время беспощадно превращает,

летя скозь нас и днями и ночами,

пружину сил, надежд и обещаний

в желе из желчи, боли и печали.

Я жил отменно: жег себя дотла,

со вкусом пил, молчал, когда молчали,

и фактом, что печаль моя светла,

оправдывал источники печали.

Геройству наше чувство рукоплещет,

героев славит мир от сотворения;

но часто надо мужества не меньше

для кротости, терпения, смирения.

Неслышно жил. Неслышно умер.

Укрыт холодной глиной скучной.

И во вселенском хамском шуме

растаял нотою беззвучной.

В последний путь немногое несут:

тюрьму души, вознесшейся высоко,

желаний и надежд пустой сосуд,

посуду из-под жизненного сока.

Когда я в Лету каплей кану,

и дух мой выпорхнет упруго,

мы с Богом выпьем по стакану

и, может быть, простим друг друга.

Том II

НЕ В СИЛАХ ЖИТЬ Я КОЛЛЕКТИВНО:

ПО ВОЛЕ ТЯГОСТНОГО РОКА

МНЕ С ИДИОТАМИ – ПРОТИВНО,

А СРЕДИ УМНЫХ – ОДИНОКО.

ЖИВЯ ЛЕГКО И СИРОТЛИВО,

БЛАЖЕН, КАК ПАЛЬМА НА БОЛОТЕ,

ЕВРЕЙ СЛАВЯНСКОГО РАЗЛИВА,

АНТИСЕМИТ БЕЗ КРАЙНЕЙ ПЛОТИ.

XI. Вот женщина: она грустит, что зеркало ее толстит

Кто ищет истину, держись

у парадокса на краю;

вот женщины: дают нам жизнь,