Гарики на каждый день - [12]

но еще порхать при этом.

Не стоит скапливать обиды,

их тесный сгусток ядовит,

и гнусны видом инвалиды

непереваренных обид.

Такой подлог повсюду невозбранно

фасует вместо масла маргарин,

что кажется загадочно и странно,

что нету кривоногих балерин.

Блажен, заставший время славное

во весь размах ума и плеч,

но есть эпохи, когда главное –

себя от мерзости сберечь.

Напрасно мы погрязли в эгоизме,

надеясь на кладбищенский итог:

такие стали дыры в атеизме,

что ясно через них заметен Бог.

Все достаточно сложно и грозно

в этой слякоти крови и слез,

чтобы жить не чрезмерно серьезно

и себя принимать не всерьез.

Родясь не обезьяной и не сфинксом,

я нитку, по которой стоит жить,

стараюсь между святостью и свинством

подальше от обоих проложить.

В пепле наползающей усталости,

следствии усилий и гуляний –

главное богатство нашей старости,

полная свобода от желаний.

Словно от подпорченных кровей

ширится растление в державе;

кажется, что многих сыновей –

мачехи умышленно рожали.

Мы сохранили всю дремучесть

былых российских поколений,

но к ним прибавили пахучесть

своих духовных выделений.

Не горюй, старик, наливай,

наше небо в последних звездах,

устарели мы, как трамвай,

но зато и не портим воздух.

Люблю эту пьесу: восторги, печали,

случайности, встречи, звонки;

на нас возлагают надежды в начале,

в конце – возлагают венки.

Нашедши доступ к чудесам,

я б их использовал в немногом:

собрал свой пепел в урну сам,

чтоб целиком предстать пред Богом.

X. Живу я более, чем умеренно, страстей не более, чем у мерина

Меж чахлых, скудных и босых,

сухих и сирых

есть судьбы сочные, как сыр, –

в слезах и дырах.

Пролетарий умственного дела,

тупо я сижу с карандашом,

а полузадохшееся тело

мысленно гуляет нагишом.

Маленький, но свой житейский опыт

мне милей ума с недавних пор,

потому что поротая жопа –

самый замечательный прибор.

Бывает – проснешься, как птица,

крылатой пружиной на взводе,

и хочется жить и трудиться;

но к завтраку это проходит.

Я не хожу в дома разврата,

где либералы вкусно кормят,

а между водки и салата

журчит ручей гражданской скорби.

В эпохах вздыбленных и нервных

блажен меж скрежетов зубовных

певец явлений атмосферных

и тонких тайностей любовных.

Вчера мне снился дивный сон,

что вновь упруг и прям,

зимой хожу я без кальсон

и весел по утрам.

Радость – ясноглазая красотка,

у покоя – стеганный халат,

у надежды – легкая походка,

скепсис плоскостоп и хромоват.

Сто тысяч сигарет тому назад

таинственно мерцал вечерний сад;

а нынче ничего нам не секрет

под пеплом отгоревших сигарет.

Когда я раньше был моложе

и знал, что жить я буду вечно,

годилось мне любое ложе

и в каждой бабе было нечто.

Судьба моя полностью взвешена:

и возраст висит за спиной,

и спит на плече моем женщина,

и дети сопят за стеной.

Дивный возраст маячит вдали –

когда выцветет все, о чем думали,

когда утром ничто не болит

будет значить, что мы уже умерли.

Мой разум не пронзает небосвод,

я им не воспаряю, а тружусь,

но я гораздо меньший идиот,

чем выгляжу и нежели кажусь.

В нас что ни год – увы, старик, увы,

темнее и тесней ума палата,

и волосы уходят с головы,

как крысы с обреченного фрегата.

Уж холод пронизал нас до костей,

и нет былого жара у дыхания,

а пламя угасающих страстей

свирепей молодого полыхания.

Весенние ликующие воды

поют, если вовлечься и прильнуть,

про дикую гармонию природы,

и знать о нас не знающей ничуть.

С кем нынче вечер скоротать,

чтоб утром не было противно,

С одной тоска, другая – блядь,

а третья слишком интенсивна.

Изведав быстрых дней течение,

я не скрываю опыт мой:

ученье – свет, а неучение –

уменье пользоваться тьмой.

Я жизнь свою организую,

как врач болезнь стерилизует,

с порога на хуй адресую

всех, кто меня организует.

Увижу бабу, дрогнет сердце,

но хладнокровен, словно сплю;

я стал буквальным страстотерпцем,

поскольку страстный, но терплю.

Душа отпылала, погасла,

состарилась, влезла в халат,

но ей, как и прежде, неясно,

что делать и кто виноват.

Не в том беда, что серебро

струится в бороде,

а в том беда, что бес в ребро

не тычется нигде.

Наружу круто выставив иголки,

укрыто провожу остаток дней;

душе милы и ласточки, и волки,

но мерзостно обилие свиней.

Жизнь, как вода, в песок течет,

последний близок путь почета,

осталось лет наперечет

и баб нетронутых – без счета.

Полувек мой процокал стремительно,

как аллюр скакового коня,

и теперь я живу так растительно,

что шмели опыляют меня.

Успех любимцам платит пенсии,

но я не числюсь в их числе,

я неудачник по профессии

и мастер в этом ремесле.

Я внешне полон сил еще покуда,

а внутренне – готовый инвалид;

душа моя – печальный предрассудок –

хотя не существует, а болит.

Служа, я жил бы много хуже,

чем сочинит любой фантаст,

я совместим душой со службой,

как с лесбиянкой – педераст.

Скудею день за днем. Слабеет пламень;

тускнеет и сужается окно;

с души сползает в печень грузный камень,

и в уксус превращается вино.

Теперь я стар – к чему стенания?!

Хожу к несведущим врачам

и обо мне воспоминания

жене диктую по ночам.

Я так ослаб и полинял,

я столь стремглав душой нищаю,

что Божий храм внутри меня

уже со страхом посещаю.

Лишь постаревши, я привык,

что по ошибке стал мишенью: